Наверное, следовало остановиться, но она знала, что они уж никогда больше не вернутся к этому разговору.
— Скажи, а поезда?..
Он кивнул.
— И театр?..
Снова кивнул.
И наконец, вот оно — главное.
— И ребенок?..
Он опустил голову.
— Врачи говорят, что это не передается по наследству. Но можно ли им верить? А если один случай на тысячу?.. На десять, на сто тысяч?.. Какое я имею право?..
Каково же ему приходилось, если его страшит даже ничтожно малый риск!
— Понимаешь, в сущности, я совершенно здоров. Это же чепуха — одна-единственная неверная связь в мозгу… Когда меня откопали… я потом очень болел, дергался, не владел своим телом и, кстати, долго не мог резать по линолеуму. Меня держали в армейской газете из милости — я не хотел ехать домой, мне казалось, что со мной все в порядке. До первой бомбежки. Надо идти в убежище, а я не могу. Мне под бомбами лучше. После, как налет, меня стали назначать дежурным по части… Ведь обидно, — сказал он с горечью, — научись врачи разрывать эту связку, и все — нет такой болезни. Но ведь сейчас наука одерживает успехи только на Луне… И чего я так разболтался? — перебил он себя.
Разрядка, реакция на пережитое. Прежде его отпускало сразу, как только находился выход, и без малейших последствий: утихало сердце, отливала кровь от головы, высыхал лоб, и в глубоком покое, который охватывал его, совсем не хотелось ворошить то, что было. Отлетело, сгинуло — и черт с ним!.. Крепко же его припекло, если он так распустил язык!
— Сто лет молчания, — услышал он голос Нины. — Надо когда-нибудь и заговорить.
Справедливо, но пора подвести черту.
— Мне не хотелось тебя нагружать, вот я и молчал.
«О Господи, а мне как раз нужно было, чтобы меня нагружали! Коли женщине не пришлось узнать малой тяжести ребенка, то нужен, просто необходим какой-то иной груз».
— Будем выбираться, — решительно сказала Нина. — По-моему, нам налево.
— А по-моему, направо. — И словно бы тень пережитого страха проскользнула по его лицу.
Может быть, ей это только показалось, но она сразу перестала спорить. В конце концов, дорога в оба конца куда-то выходит. И они пошли. Просека, как и глубина леса, то и дело обманывала намечавшимися впереди просветами, но если там игру вели березы, то здесь — заглядывающее сверху небо.
Они шли долго. Так долго, что Нина начала тревожиться. Похоже, ночь все-таки застанет их в лесу, пусть и на просеке, и, вопреки бодрым заверениям Павла Алексеевича, давешнее может вернуться, ведь темнота — Нина уловила это из некоторых его обмолвок — то же замкнутое пространство, темница, недаром же — «темьница».