— Могу ли я довериться вам?
Её измученные болью и страхом глазки стрельнули по нему.
Она была удивлена и тронута тем, что он не старался быть сердитым. Но ей показалось, что царь не проявлял желания подтверждать или отрицать это её желание и хранил какое-то время молчание. Оно так и было — молчал, но ответ был написан на его лице: «Сколько хочешь!» Пётр действительно улыбнулся:
— Можешь… Я счастлив быть тебе полезным! Катя значит. В самом деле красивое имя… — Освобождая её от окровавленного тряпья он отвлекая говорил:- Вот и хорошо… Вот и славно… Вот и умница… Призналась и правильно. Сколько можно дурачить…
Она кивнула, с облегчением обнаружив, что он так всё разумно и без слов стремящихся напугать ей объяснил. Дольше быть мальчиком она действительно больше бы не смогла.
На его лице застыла нервная усмешка. От только что пережитого шока, от страха потерять её. Она же, посчитав это насмешкой, поджала губы. Смеётся и разве он один. Кэт привыкла в своей нелёгкой жизни к этому. Дуться нечего, надо говорить. Помедлив, и сдерживая стон от неудачного шевеления рукой, решилась на волнующий её вопрос:
— Это после случая в бане? Не представляю ещё откуда могла пойти такая молва… О, что вы должны обо мне думать! — вызывающе произнесла она.
Их глаза встретились и он сказал мягко:
— Может быть… Я посчитал, что… Идиотская шутка, надо сказать. Одурачила ты всех красиво… — начал, поглаживая собственную шею он. Только что её обвивала её рука. Чувства всколыхнулись, он прорычал:- «Баня?!..» Можно и так сказать, но… насторожившись я следил. Да, да… Некрасиво не то слово, но не сдержался, каюсь. Ты, моя любимая глупышка, должна простить меня. На озере, во время твоего купания, понял всё. Виноват, хлопал зенками, а кто б отвернулся от такого…
Теперь на бледном лице Кэт вспыхнул румянец: «Ужас какой!»
— Ну уж… Там и смотреть-то не на что… — прошептали конфузливо её губки.
Пётр старательно свёл брови и укорил себя. Распустил теля язык. Не надо чтоб сразу почуяла его залежность от неё. А сердце шло своей дорогой, оно непослушное рвалось к этому милому созданию. «Ягодка моя! Как же я намаялся. Теперь всё, теперь ты моя птичка», — чуть не слетело с его губ. — Где ж тот клятый лекарь?»
— Страсть не люблю, когда цену себе набивают.
Но не выдержав, обжёг её горячие губы поцелуем. И тут же отпрянул: «У девочки жар, а я с глупостями лезу!»
Пётр, приподняв обмякшее тело, рывком снял с девушки сапоги. Она вскрикнула от пронзившей боли и ещё более побелела. Её маленькая ручка тисками сжала его запястье. Глаза источали боль, щёки пылали. Замерев в раздумье на миг, он продолжил пытку. Стянув камзол и рубашку, разрезал тряпку стягивающую грудь. Она прикрыла ладошками белые как молоко волнующие бугорки. Пётр отвёл глаза. Опять накатила как тогда у озера странная оторопь. Молчал, как будто проглотил язык. Вскочив, как ошпаренный, порылся в фельдмаршальских вещах, достал белую из тонкого шёлка просторную рубашку с кружевами и накинул на неё. А рану в плече заложил наволочкой. Смахнул текущие по девичьим щекам слезинки. Утешая, прошептал: