Робко кладет Даша тетрадь на место, а из души не выходят щемящие строки: "Зачем, зачем давно забвенье? Ведь все придется забывать".
Выросла дочь, выросла, и пришло осознание себя как особого, единственного существа в мире, чувство своей от всех отдельности. Она одна на земле, лицом к лицу с целым миром: есть мир и она, миллионы людей и Галя. Она родилась и живет, проживет жизнь, пройдет по земле, сколько ей отпущено, и умрет. Вот что потрясает, останавливает дыхание, когда тебе шестнадцать, Даша по себе помнит отчетливо. Да что там помнит! Страх, переживаемый Галей, пришедший на смену ее недавней резкости, затопил Дашу мгновенно, потому что она была матерью, навсегда соединенной с дочкой какими-то тайными токами. В разные периоды жизни Даша играла разные роли: была холодной, а потому всегда виноватой женой, пылкой возлюбленной (там, в Прибалтике), забывала вроде о Гале, жила своей жизнью. Но если Галя заболевала, если ей становилось плохо, все исчезало, мерк белый свет, оставалось одно-единственное, материнское. Ничего тогда, никого не надо, только пусть не страдает дочь! А сейчас… И отца нет, и мать влюбилась, как двадцатилетняя.
Даша сидела и мучилась. Раньше, вечерами, забравшись с ногами вдвоем на диван, они болтали о том о сем, и вдруг — о серьезном. Даже когда Даша работала, запершись в своей комнате, все равно она была рядом с дочерью, даже экспедиции уносили и приносили ее обратно. А теперь Даши просто нет дома, она у Андрея, прикрывается, как щитом, ни в чем не повинной Светой. Как же она пропустила одиночество дочери, не уловила момента, когда после недавнего отчуждения снова стала нужна ей?
— Мама, — звонит на кафедру Галя, — ты опять придешь поздно? — Голос такой печальный, обиженный.
— А что, детка? Ты же с бабушкой! Что-нибудь случилось?
— Нет, мамочка, ничего. — И Галя вешает трубку.
…Все перепуталось в наше время — интересное, быстрое, молодое. Раньше, лет тридцать назад, когда подрастала дочь, мама ее была уже вроде как старой. Женщины в сорок лет ходили в темных, с прямыми плечами костюмах, яркая помада и та казалась почти неприличной. Сейчас женщина будто и не стареет, и дела у нее свои, и друзья, и любовь для нее не заказана. Нисколько же мы счастливее наших мам!
В Дашином возрасте Екатерина Ивановна считалась уже пожилой, на вечерах чинно сидела у стеночки, хотя так хотелось потанцевать, а потом и не хотелось уже, потому что, опять же, — старая. Да и вечера были какими-то невеселыми: с обстоятельными докладами, серьезными академическими концертами, будто грех веселиться в свой торжественный день, будто есть в веселье что-то, этот день снижающее. Изнурительные, до позднего вечера сидения на работе — в Кремле, в кабинете вождя, видите ли, горит свет, — долгие собрания с одинаковыми, тоже долгими речами, бесконечные ссылки во всем и всегда на Сталина, Сталина, Сталина, даже дети хором кричали: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!" Как же тут не согнуться, не постареть до поры, не растерять ощущение жизни, ее вечную новизну?