Между тем Эфраим Сэведж приказал привести наверх двух пленников, захваченных им в Гонфлере. Оки стояли теперь на палубе с комичным видом, сморщившись и щуря глаза от дневного света после темноты трюма.
— Весьма сожалею о случившемся, капитан, — сказал Эфраим Сэведж, — но, видите ли, нужно было или вам поплавать с нами, или нам остаться у вас в гостях. Меня же ждут в Бостоне, и, право, я не мог мешкать.
Офицер-француз пожал плечами и оглянулся вокруг с вытянутой физиономией. Он вместе с капралом сильно пострадал от морской болезни, у обоих был несчастный вид, как у всякого француза, впервые переживающего исчезновение из глаз дорогой родины.
— Что вы желаете, плыть с нами или возвратиться во Францию?
— Вернуться назад, если я только смогу найти дорогу. О, я должен возвратиться во Францию уж хотя бы ради того, чтоб поговорить с этим дураком пушкарем.
— Ну, мы ведь вылили шайку воды на его фитиль и заряд, так что он, пожалуй, и не виноват. Но, видите, там Франция, — вон там, где туманно.
— Вижу, вижу. Ах, если бы нога моя опять коснулась этой земли!
— Тут у нас лодка, можете взять ее.
— Боже мой, какое счастье. Лодка, капрал Лемуан, отправляемся, не медля ни минуты.
— Но прежде всего вам необходимы кое-какие вещи. Господи Боже мой! Да можно ли пускаться так в путь? М-р Томлинсон, спустите-ка в лодку бочонок с водой, мяса и сухарей. Гирам Джефферсон, принеси пару весел. Плыть вам неблизко, а ветер прямо в лицо, но погода прекрасная и вы можете рассчитывать быть на месте завтра к вечеру.
Скоро французы были снабжены необходимыми припасами и отчалили, причем с палубы "Золотого Жезла" махали шляпами и кричали им вслед "счастливого пути". Корабль снова сделал поворот и поплыл к западу. Еще несколько часов была видна лодка, становившаяся все меньше на гребнях волн; наконец она исчезла окончательно в тумане, и с ней для эмигрантов порвалось последнее звено, связывающее их со Старым Светом, покидаемым навеки.
Пока длилось это происшествие, человек, лежавший без чувств у мачты, приподняв веки, испустил прерывистый вздох и затем совершенно открыл глаза. Кожа его лица, туго обтягивавшая кости, походила на старый пергамент, а торчавшие из одежды руки и ноги, казалось, принадлежали исхудалому болезненному ребенку. Однако, несмотря на всю слабость, взгляд больших черных глаз, окинувших окружающее, был преисполнен достоинства и силы. Старик де Катина вышел на палубу. Увидев больного и заметив его наряд, он бросился к незнакомцу, с благоговением приподнял его голову и положил к себе на плечо.