Гул радости пробежал среди матросов при мысля о столь быстром возвращении домой. Они бросились собирать свои небольшие пожитки, которые им удалось спасти во время кораблекрушения. Офицер положил бумагу в карман и подошел к де Катина, стоявшему с мрачным видом, прислонившись к перилам.
— Вы, вероятно, помните меня, — произнес он. — Я узнал вас, несмотря на перемену голубого мундира на штатское платье.
Де Катина схватил протянутую руку.
— Я хорошо помню вас, де Боивиль, и наше путешествие в форт Фронтенак, но теперь, раз мои дела сложились отвратительно, мне неловко было напомнить вам о нашей дружбе.
— Напрасно. Для меня друг всегда остается другом.
— К тому же я боялся знакомством со мной повредить вам в глазах мрачного, закутанного в капюшон монаха, неотвязно шествующего следом за вами.
— Ну, вы ведь знаете, как здесь обстоит дело. Фронтенак умел держать их в руках, а этот новый вряд ли обещает идти по его стопам. Между сульпициандами в Монреале и здешними иезуитами — мы, несчастные, словно между двумя жерновами. Но я огорчен до глубины души, что приходится так встречать своего старого сослуживца, да еще с молодой женой.
— Что же дальше?
— Вы останетесь на корабле до его отплытия сроком самое большее на неделю.
— А потом?
— Вас доставят во Францию и передадут губернатору Ла-Рошели для переотправки в Париж. Таков приказ г-на де Денонвиля, а неисполнением его мы навлечем на себя все осиное гнездо.
Де Катина застонал, услышав эти слова. После всех перенесенных мук и бедствий вернуться снова в Париж, оказаться предметом презрения со стороны врагов и выслушивать сожаления друзей… о, это унижение было чрезмерным. При одной мысли румянец стыда вспыхнул на его щеках. Быть возвращенным назад, как дезертир-крестьянин, скучающий по дому. Уж лучше прямо кинуться в широкую голубую реку… Но что станется тогда с бедной Аделью, не имеющей, кроме мужа, никого на свете? Все это понятно, но унизительно. А между тем как найти способ вырваться из этой тюрьмы с женщиной, судьба которой связана с его собственной?
Де Бонвиль отошел в сторону, отделавшись несколькими простыми сочувственными словами. Монах продолжал расхаживать по палубе, украдкой поглядывая на подозреваемого в ереси; два солдата, поставленные на юте, несколько раз прошли мимо. Очевидно, им было предписано следить за ним. Полный глубокой грусти, он перегнулся через борт, стал следить за индейцами с татуировкой на теле и перьями в волосах, шнырявшими взад и вперед по реке в своих челноках. Потом он перевел взгляд на город. Торчащие из кровель балки и обгорелые стены напоминали еще о громадном пожаре, несколько лет тому назад истребившем нижнюю часть города.