— Кто? — остановился генерал перед Дымбой.
Флотский побрился. Навел лоск на бушлат. Усы подкручены в стрелку.
— Унтер-офицер, — отчеканил Ося. — На службе с тринадцатого года, ваше превосходительство. Награды: георгиевские медали и крест.
По свите прошелестело одобрительное: бравый, молодцеватый моряк произвел впечатление.
— Отлично, — милостиво коснулся генерал перчаткой матросского бушлата. — А что, грехи у тебя велики, братец?
— Согласно присяге, в бою обстрелял аэроплан противника.
— М-ме, м-ме, — пожевал губами генерал. — Путаешь, братец?
— Никак нет! — вскинув выскобленный до синевы подбородок, Дымба рявкнул в угоду начальству на весь плац. — Аэроплан был британский. Так что на створе Мудьюжского маяка, ваше превосходительство. Без позывных налетел, что это ваши хозяева, ваше превосходительство!
Генерал, вспыхнув, прошипел:
— Разбольшевичился? Сгниешь по тюрьмам, сволочь!
— Кто? — зыкнул он на меня. Тряс одутловатыми щеками, наливал кровью бесцветные водянистые глазки.
— Юнга Северо-Двинской флотилии Павлина Виноградова!
У меня хлеб в кармане. Всего-то корочка. Отец заповедовал: самый тяжкий грех — даром есть хлеб.
Ржаной или белый… Свой и чужой хлеб — все хлеб. Где мой растили? В Канаде? В Австралии? Хлеб, он везде трудов стоит.
Сперва ниву вспаши. Ой, как дышит землица весной-то! Апрель ее парил, из ручьев живой водой отпаивал, но только под плугом она задышала, проснувшись. Теплая, сыровато-мягкая земля. Марево струится в небо, в голубень, высоченную, и где-то на самом дне ее — жаворонки. Журчат, булькают, распевают голосисто: «просни-и-ись… просни-и-ись!» Пашешь или боронишь, пот с лица утереть недосуг, а жаворонки так в уши и разливаются. День за днем, день за днем: «проснись… проснись!» Они росточки хлебные будят, да? Солнцем пашню обогревает, и попрут всходы. Зеленые. Нежные. Шелковым-шелковые! Ветром их гладит, облака тенями ласкают — нежных, беззащитных… Ну, а сорняк полезет, тут не зевай: сорную траву с поля вон! Постарайся ради хлебушка, положи сил толику. Глядишь, выровнялась, заколосилась нива, исподволь стала наливать зерно. Где пот пролил, там и хлеб. К осени буйная зелень уступит блеклой желтизне. Всего спорее доспевают хлеба августовскими сухоросными ночами, когда темно, зарницы вспыхивают, звезды чертят падучие нити… Мужиков, баб, ребятишек соберется с серпами на зажинки: рубахи кумачовые — полымем; платки, кофты вышитые по оплечью — снегом белым! Жара застойная, не колыхнет вокруг, и если ветер подует, то хлебный. Духовито, горячо нанесет — ровно тебе ковригу из печи вынули да разломили. Хлебушком поле пахнет! Вот сжата нива, суслоны высятся там, где по полоскам серп гулял. Пообсохнут, пообветреют суслоны — на гумно вези. Весело стучат колеса. Пыль дорожная тележный стук глушит. Паутину несет, журавли курлыкают. А перелески… Перелески-то! Что ни береза, то чистое золото, что ни рябина — жар-птица!