А скатерть-то снега белей, а посуда — один фарфор, блестит и сверкает. И посуда, и скатерть кричат: беги, Чернавушка! Куда ни есть, беги скорей!
По деревенской благопристойности я стакан опрокинула на блюдце, на донышко чашки положила оставшийся огрызок рафинада.
— Благодарствую на чае, на сахаре.
Анна Григорьевна нарочито громко гмыкнула, поймав, что я на иконы не перекрестилась.
Иван Игнатьевич сконфузился:
— Ну, мать, сразу ты…
— Уж не как ты! Зудил над ухом, но коснулось дела — весь пар в гудок ушел?
Сердце материнское — вещун. Толком не ведая, кто я, какая во мне заключена опасность, Анна Григорьевна дала бой. За столик с семейным альбомом, за жирного, пухлого кота и сараюху с коровой, за фикус в кадке, у которого каждый листок был протерт и блестел, как навощенный. И само собой за шумного Антона Ивановича, бранившего сиделок «мадоннами» и прозябавшего в сельской больничке по тракту.
— Приперлась! Примите с распростертыми объятиями. В болячках, вшей хоть метлой обметай… Чаи распивает и не перекрестится! — Анна Григорьевна заломила руки. — Обошла нашего Антошу. Прост мальчик, хоть веревки из него вей. Улестила, обошла мальчика, бесстыдница бессовестная. Ах ты, голова твоя пустая, несносная! Краля стриженая, напоказ тебя выставлять будем? Иван Игнатьевич, что молчишь?
Вон они на что думают! Парасковья-пятница, дай сил вынести стыдобушку…
Лоцман прятал глаза:
— Как ты, так и я, мать.
Смешно, беззащитно торчал вихор седых волос на затылке.
— Документы б спросил, что за вшивая цаца заявилась. Мужчина, наберись храбрости!
Язык прилипал к гортани, все-таки я выговорила внятно:
— Документов никаких нет.
Анна Григорьевна кивнула, будто клюнув в воздух острым носом:
— Иван, на одной ноге в комендатуру.
Навалился на меня черный снег, поднял и понес белый ветер.
Я вскочила. Стул полетел. Расфуфырив пышный хвост, кот прыснул на комод, гнусаво замяукав. Чашка со стала упала и о пол вдребезги. Синяя, с золотой каемочкой.
— Подавитесь вы чаем-сахаром, Анна Григорьевна! — я топтала осколки, вымещая на них душившую меня ненависть. — Вшивица? — Салфетки, вышивки полетели на пол. — Болячки мои высмотрели? Это за болячки!
Анна Григорьевна разевала и закрывала рот, пристанывая:
— Иван? Иван, что она вытворяет?
Лоцман в прихожей снимал с оленьих рогов шапку и все никак не мог снять.
— Заплатят вам, Анна Григорьевна, не переживайте, — в исступлении кричала я. — За все черепки и салфеточки. Только не продешевите. Вшивая-то я вшивая, в коросте, в болячках, но совесть чистая. Мы нынче в цене кой-где, совестливые-то. Болячки высмотрели? Ну да, болячки. Пытали, терзали до полусмерти. По снегу босую гоняли, чтобы своих выдала. В одной рубашонке…