— Я так, — он вымученно улыбнулся. — Мысли вслух.
Вместо кашне шея обмотана тряпицей. Шапка на голове рваная. Опустился Викентий Пудиевич!
Нет-нет и назовут его просто Викешкой, а кто по прозвищу: «С Пуденком знаться — пустое дело, вчерашний день забыл, бродит, как чумной!»
Хотелось его подбодрить, и я сказала:
— Вам привет.
— От кого? Кто меня помнит?
Оживился, глаза заблестели.
С души воротит врать, но я ответила:
— От Ольги Сергеевны.
— Как? — сделал он большие глаза. — Неужели?
Потом понурился.
— Ну да, конечно. Примитив… Раньше надо было мне догадаться.
Отец меня привел сюда, на охотничье становье, в скрыню-избушку. Сдал Тимохе с рук на руки.
— Будь друг, Петрович, без колокола на шаг ее не отпускай.
Телушка я, что ли, чтобы мне на шею колокол вешать?
Терялась, было такое. Попробуй не теряться — в таких-то переплетах!
В половину мытарств я тятю не посвятила, и то разгневался: «Кадра, понимаешь, незаменимая…. Чего нос-то сырой и губы сковородником? Возносить тебя, что ли, как к белякам вляпалась?»
Горяч отец. И отходчив.
— Набираемся, дочка, опыта на собственных ошибках. Кабы на чужих учились, оно бы подешевле и для дела способней.
Бороду он отрастил. Заметнее стала седина.
— Гвоздей я тогда не добыл, с ума нейдет…
Я переспросила:
— Что, тятя?
— Война надоела, в кузницу бы мне гвозди ковать! — он усмехнулся. — Кузнец из меня был исправный, зато председатель… Не речист, на митинги Овдокшу посылал. Собою не видный — какой из меня оратор? Кончим войну, вернутся мужики по домам, проведем перевыборы. Кого побойчее, пограмотнее выберем в Совет, пускай заступает руководить.
— Пограмотнее? — воскликнула я. — А книжки из моего сундука?
— Ссыльные ребята дали на сохранение. Говорят: «Все равно никто не заподозрит, что ты, Достовалов, запретные книжки держишь!» Я простой, дочка. Не смотри, что наган на боку, что шинель ношу: был кузнец и есть кузнец. Люблю честную работу, хоть куда меня поставь, вот и весь сказ.
Горячая волна любви и жалости захлестнула меня, и я сказала, что на сердце было:
— Береги себя, отец.
Он ответил строго:
— Непременно.
Помолчал и промолвил тихо:
— Стосковался я по наковальне смертно. Сплю и вижу: в кузнице роблю.
Таким он мне и запомнился: на шинели ремни нагана и полевого трофейного планшета. Глаза с прищуром усталым, в смоляной бороде седина.
* * *
Оконце скрыни оттаяло. Сижу, выглядываю: не появится ли лисенька рыжая, пышный хвост наотмашь? Пол в избушке вымыт, выскоблен. Дрова на утро запасены, вода наношена — и на постряпушку и для стирки.
Целое озеро под боком, а с водой беда. Сперва из озера носила, нынче не достать и на веревке: начало отчего-то озеро мелеть. Светлая, чистая вода, не подумаешь, что озерная. Но очень «жесткая», накипь от нее в чайнике. «Мягкая» вода в ключе, но ходить далеко.