На Пудином подворье корреспонденцию принимал Викентий Пудиевич.
— Немцы в Киеве! — швырял он газеты, едва пробежав глазами заголовки. — Мать городов русских топчет германский сапог… Позор и унижение!
Приникал лбом к оконному стеклу:
Черный ветер. Белый снег.
Ветер, ветер —
На ногах не стоит человек.
Он заменил офицерский китель серым пиджачком, увечную руку сует просто в карман.
Оттого, что часто вижу я его по-домашнему, без френча, без хромовых сапог и серебряного Георгия, стал он доступней и ближе. Прежнего мальчишечьего благоговения: офицер, герой — уж нет.
Насмотрелись всяких! Проезжал как-то через Раменье штабс-капитан, грудь в крестах. С шиком завернул к «Парижу». Пуд-Деревянный под локоток высадил его из брички.
Неделю кутил штабс-капитан, упивался пивом. Кресты свои заложил, и Сеня-Потихоня взашей вытолкал его с подворья.
Помню, торопился я на почту. Вскоре за Кречатьим угором настиг Григорий Иванович в исполкомовской бричке: «Садись, вдвоем дорога короче!»
Обогнали мы штабс-капитана. Нахмурился Достовалов: «Подвезти, что ли, его благородие? Э, пускай учится пешком ходить!» Плелись по обочине нищенки, монах с кружкой на боку и в скуфейке, какие-то мужики с котомками. Ус покусывал Достовалов:
— Что-то много лишнего народу шляется!
— Большая дорога, Григорий Иванович, ямской тракт.
Катил навстречу возок. Плетеный, качался возок на рессорах. Чтобы разминуться с нашей бричкой, возок свернул на обочину. Лицо ездока показалось мне знакомым — широкое, красное, бритое.
— Приказчик какой-то, — сказал Достовалов. — И чего его черт носит в Раменье через день да каждый день?
Он хотел спрыгнуть с брички, остановить возок, однако отдумал:
— Большая дорога, ты прав.
И обернулся ко мне, посветлел лицом:
— Понимаешь, Федя, на волость обещан ящик гвоздей, еду получать.
Лихо заломлена папаха. На боку наган в кобуре.
Кому что, нашему председателю гвозди в радость. Голод в уезде на все, ничего вдруг не стало в лавках, хоть шаром покати, гвозди и те пропали.
* * *
— Воры-ы! — исходил воплями Пуд-Деревянный. Ворот рубахи разодран до пояса, глаза слезятся, лезут из орбит. — Горбом наживал, не доем, не допью… Воры-ы!
— Отец, успокойся, — оттирая с крыльца, заслонял его Викентий Пудиевич. — Все в порядке вещей. На законном основании исполком изымает излишки хлеба.
Пуд побагровел, трясясь от злобы:
— Во я на твой закон!
Плевок попал на пиджак учителя.
— Хорошо, очень хорошо… — Щеки Пахолкова обметались красными пятнами. — Да убери ты его, — прошипел он Сене-Потихоне. — Устроили, понимаете ли, представление.