— Что еще такое? Что за живопись у тебя на спине? — спросил командующий.
Унеси, нечистая сила, про рубцы-то я и забыл, до того обрадовался тельняшке.
— Кто тебя?
Чего уж, попался. Стою, понурился. Отберут тельняшку, высадят с парохода.
— Каман. Плеткой. Почто я Карюху не понукал, он меня пороть…
Командующий отвел взгляд.
— И я, братушка, поротый, — вымолвил он глухо. — Подоспел срок служить в армии, а я исправнику письмо накатал. Отказываюсь царю служить, и точка. Гордый был… что ты! Законы Российской империи и полиция, суд — нипочем! Естественно, забрили насильно. Тогда от присяги отказался. Защищать престол и отечество, если оно держится на крови и слезах трудового народа, противно моим убеждениям. Ах так, сукин сын! Получай дисциплинарный батальон! Тюрьма это солдатская. Розгами секли. По первому заходу тридцать ударов. Уволокли в карцер на хлеб и воду. Отбыл. Примешь присягу? Не намерен! Пятьдесят розог. До полусмерти избили и за решетку — в «государеву темницу», в Шлиссельбург. Потом суд. Получай каторгу, смутьян, звени в Сибири кандалами…
Командующий раскуривал папироску. Спички ломались. Он поворачивался боком, полу плаща оттопыривал маузер.
Сделал знак оставить каюту:
— Ступай.
Голова у меня шла кругом. Да что это такое, герой, и на тебе, поротый?
Парнишка-связист, навалясь на поручни, поджидал на палубе.
Сплевывал в воду и скучал.
— Знать бы мне, что из-за тебя схлопочу десять суток гауптвахты, я б тебя багром утопил, русалка в картузе.
— Слушай, с кем я говорил-то?
— Лапоть! Павлин Федорович Виноградов тебя принял. Уловил момент? — рывком связист напялил мне картуз на уши. — Хоть табачок будешь на «губу» передавать?
Павлин Виноградов из главных главарь был в Архангельске. Вроде как губернатор. С каторги да в губернаторы… Чего уж, революция!
Еще одно бы мне узнать: где германцы? Не я один в Раменье верил, что красные с немцами заодно. Потому каманы высадились на севере, чтобы Расею от немцев оборонить.
Пустынна палуба. Матрос, засучив штаны, моет шваброй настил. Налетают чайки, плавно паря, смугло-розовые в отсветах встающего солнца, с глазами, как спелая черемуха.
Стоял буксир, привалившись к берегу, тянулись к нему от деревни провода.
Глава X
«Туру-туру, пастушок…»
Скрипит люлька, выплетенная из дранок зыбка, Васюту я укачиваю:
Туру-туру, пастушок,
Калиновый батожок.
Одиноко, от деревень на отшибе, жмется к роще хуторок. Изба в хуторе — лицом на закаты, на луг и стога, на ольховые перелески и спелую рожь.
Нечего печалиться, Чернавушка, разве над тобой каплет? Не сосны, люлька скрипит; не журавли с болота курлыкают, не сова из хвойных потемок сердце рвет пугающими вскриками, уханьем протяжным — на беленой печи мухи жужжат… Есть у тебя крыша, чего ж тебе еще, Чернавушка?