Одолень-трава (Полуянов) - страница 97
Пыль подняли подметальщики. Надзиратель отошел, готово: из помойки торчат ноги в обмотках. Счастливчик, поди, гребет в карманы картофельную шелуху, может, селедочных голов откопал. Самый смак селедочная-то головка: соси да косточками поплевывай.
Э, Арсенька Уланов! Лопни мои глаза, если обознался!
Пофартило дезертиру чертову, вылез из помойки, карманы оттопырены.
Как жизнь, Арсеня? Помахал белой-то бумажкой с генеральскими посулами и по помойкам лазишь?
Сотни народу всякого в «финлянке», пленных тоже хватает.
Часам к десяти к тюрьме стали подкатывать экипажи, автомобили, высаживая важных господ. Промаршировал на плац вооруженный отряд, человек сорок. Кокарды, погоны, петлицы разноцветные. Сводный отряд, от всех каманских войск.
Парад, что ли?
Вскоре по коридорам раскатились дребезжащие трели свистков.
Старосты камер подхватили сигнал надзирателей:
— С нар долой!
Плевал я на свистки. С места не тронусь.
— Полундра, — командовал Дымба. — Кормой к окнам повернись!
Матрос мне мигнул: будь, салага, начеку.
Я что? Буду. С верхних нар через окно плац хорошо обозревается.
Когда надзиратели под револьвером вывели на плац заключенного в белой нательной рубахе, я смекнул: «Э, Федька, не парадом пахнет».
Дымба одним прыжком взлетел на нары:
— Что там?
— Не понимаю, Ося.
Матрос посмотрел в окно.
— Это Ларионов. На Пинеге его взяли. Бывший прапорщик, большевик.
Кроме Ларионова — он выделялся среди товарищей белой нательной рубахой, синими галифе, — перед солдатской шеренгой у стены поставили красноармейцев. Полураздетых, со следами побоев.
Ларионов был бос, поеживался и задирал офицеров:
— Одолжите папиросу, опричники.
Узнав о приготовлениях на тюремном плацу, у ворот скопилась праздная толпа. «Всех их к стенке! — надрывалась барышня с цветным зонтиком. — Бить… вешать беспощадно!»
Бородатый белогвардеец предложил повязки на глаза. Ларионов напрягся, цедя сквозь зубы:
— Если стыдно, себе закрой глаза!
Шеренга солдат в разномастных шинелях колыхнулась: одни после команды «на руку!» вскинули винтовки, часть же — это были итальянцы — демонстративно воткнула штыки в землю.
Залп ударил — я не сморгнул. Бывало, стукну по гвоздю молотком и то сморгну. А сейчас не сморгнул.
Чего уж, учись, Федька: всего раз живется на свете, зато и помирать единожды.
На груди, на белой рубахе Ларионова, упавшего вместе со всеми, расползлось кровавое пятно. Но он был жив. Раненый хотел подняться:
— Палачи! Умираем стоя.
Прошла долгая минута, пока один из офицеров, лощеный щеголь, поиграл на ладони револьвером и будто из одолжения прицелился Ларионову в лицо…