Я срок тянул без радостей земных,
Где гнет сучня, борзея год от года,
И по костям товарищей своих
Досрочно выползает на свободу.
Я срок тянул, нелегкий пятерик,
Но обо мне никто сказать не может,
Чтоб я хоть раз кому-то шестерил,
Чтоб я кого-то вкинул или вложил.
Теперь года печали за спиной,
Но все-таки, любимая, ты знаешь,
Мне бы хотелось встретиться с тобой,
Но ты пока что путь мой продолжаешь.
И жизнь твоя идет по лагерям,
Я знаю, как там холодно и жутко,
Но верю, что судьба подарит нам
Одну хотя бы светлую минутку.
Ты успокоишь ласками мой пыл,
Обнимешь чуть дрожащими руками,
Ведь я такой, любимая, как был,
Я с ног не сбит тюрьмой и лагерями…
Как беглый каторжник, стою перед тобой,
Глаза твои – живой мираж спасенья,
А белый снег летит над головой,
Реальность придавая сновиденьям.
Скрипит метель в глуши пустых ночей,
Хрипит барак, тревожно засыпая,
И бьется солнце за колючкой лагерей,
Как пойманная рыбка золотая.
Вот выкликает лагерный конвой
Фамилию мою и год рожденья,
И я стою с побритой головой
Под медленною пыткой униженья.
В один день с Егором досрочно освобождался москвич Миронов, по прозвищу Кишка. Даже среди активистов этот достойный член штаба СВП считался негодяем. На всей двухтысячной зоне не было ни одного человека, на которого бы этот Миронов не донес. Ни один лагерный надзиратель не мог сравниться с ним в мастерстве унюхать незаконное чаепитие или провоз из рабочей зоны купленных у вольных сигарет. С утра до ночи этот здоровенный опухший детина, от которого всегда разило отрыжкой даровой добавочной каши, носился по зоне, как угорелый. Даже дотошных офицеров иногда утомляло его неистовое рвение. Активисты из сибирских вели себя посдержаннее и доносили не на всех. Хоть и доблестная Тюменская область величиной чуть не с Западную Европу, но пути-дороги ее обитателей пересекаются часто, человек там не может исчезнуть и раствориться. Активисты из сибирских прекрасно знали, что после досрочного освобождения рано или поздно попадутся на глаза. В тех краях темнеет быстро, и на воле нет автоматчиков на вышках и стукачей в каждом бараке. Активисты из сибирских опасались расправы. Миронов ее не боялся. В Москве легко исчезнуть. Миронов надеялся на скорую реабилитацию перед государством всеобщей справедливости. Он отбывал срок за то, что, будучи начальником ударного комсомольского отряда, обсчитывал работяг. Конечно, все комсомольские вожаки так и поступают, но Кишка по своей неуемной жадности превысил пределы дозволенного грабежа. Теперь условно-досрочное освобождение гарантировало ему не только московскую прописку, но и возвращение на прежнее место работы.