– А мираж, это что? Самолет такой, что ли?
– Сам ты дурней паровоза. Мираж – это в пустыне.
– Что в пустыне?
– Ну, когда в пустыне пить хочется. Правильно, политик?
– Правильно, – подтвердил я, – когда пить хочется… – Но думал совсем не про пустыню.
– Да, чудной народ – бабы, – резонно заметил кто-то из мужиков, – у них никогда ничего не разберешь.
– Во как, батя, – ехидно заметил тот чернявый, что звал меня на помощь, – ну ты даешь! Так говоришь, до сих пор и не разобрался. А вот политик, гляди, совсем молодой, а быстро понял, что к чему.
Но «политик» как раз ничего не понимал. Было, конечно, одно странное совпадение фактов. Я вспомнил – в прошлый раз, когда рыжую успокаивали, что по крайней мере всех нас за ее сеанс не расстреляют, Гешка крикнул ей: «Как тебя зовут?», – и та ответила: «Люда». Он снова спросил: «Учишься, что ли, где?» Она помолчала и как-то глухо и раздраженно бросила: «Работаю. На стройке». Других вопросов-ответов не было – это я точно помнил.
И вот дня три назад Гешка Безымянов неожиданно заявился ко мне в барак. Неожиданным его визит показался мне потому, что Гешка, хотя и был «из блатных», но держался всегда особняком, а если и общался, то только с Лехой Соловьем. То ли сильное влияние на него имел Соловей, то ли сам он был по натуре таков, но на мужиках он никогда не выезжал, а напротив, даже лез на скандал, если уж слишком сильно издевались над ними бригадиры или активисты. В отличие от вездесущего отчаянного Егора, он был всегда молчалив и как-то даже на вид меланхоличен, но обладал твердой рукой и удивительной способностью так вставить слово в общий разговор, чтобы все обернулись, как оборачиваются на выстрел. Сроку у него было восемь лет, сидел он по приговору за аварию, но поговаривали, что авария – это только предлог, что посадили его за какие-то крупные дела, о которых он, впрочем, сам никогда не упоминал.
Гешка явился ко мне с обычной просьбой – черкнуть пару строк «заочнице»:
– Вот понимаешь, политик, привязалась какая-то дура, наверное, кто из освободившихся мой адресок ей подбросил, пошутил малость. Мне и сидеть-то еще больше трех, – как всегда сквозь зубы равнодушно проговорил он, – но ты уж напиши, если время будет, а я потом сам через вольных отправлю. Ну а там, сам знаешь, люди свои, сочтемся.
С этим Гешка удалился, оставив меня в некотором недоумении. К тому времени я более или менее успешно вел от разных лиц кипучую переписку примерно с двумя десятками неизвестных мне дам и даже до того запутался, что собирался завести картотеку, поскольку только по очередному ответу смутно мог припомнить, что именно той или иной от лица такого-то писал. Картотеку, впрочем, завести не представлялось возможным, ибо каждую неделю трясли всю зону шмоны, и не мог я рисковать сердечными тайнами друзей. Все это было так, но уж от Гешки я такой просьбы никак не ожидал, памятуя его фанатичную скрытность, а кроме того – грамотность. Ибо школу он успел кончить, правда, уже в колонии для малолеток, да и в бараке я часто заставал его с книгой в руках. Книгу он сразу же прятал под подушку, и поэтому даже я не знал, чем он интересуется.