А тут вдруг…
Пожалуй, лишь сильнейшее душевное смятение, в котором пребывал коридорный, и оправдывало дальнейшие его действия. Нет, он, конечно, передал управляющему странную, почти невозможную просьбу. Пусть сам с поваром разбирается, который, как и все талантливые кулинары, мнил себя едва ли не главным в гостинице лицом…
После разговора, укрепившись в своих намерениях, коридорный покинул гостиницу черным ходом и свистнул мальчишку, из тех, что вечно вьются в поисках подработки. Короткая записка и монетка исчезли в широких рукавах мальчишечьего пиджака…
…угрызений совести коридорный, часом позже впустивший в святая святых молодого крысятника, не испытывал. Напротив, он почти уверился, что совершает деяние благое.
Спасает невинного…
…ну или что-то вроде того.
Очнулся Гавел в ванне.
В пене.
Под внимательными взглядами десятка пухлых крылатых младенчиков, которые сжимали в руках луки и целились аккурат в Гавела.
Пена пахла клубникой.
Романтично горели свечи, расставленные на широком бордюре ванны, и отблески огня их ложились на медную кожу Аврелия Яковлевича.
Гавел, тоненько взвизгнув, попытался было уйти под воду, но был остановлен.
— Куда? — грозно поинтересовался ведьмак, схвативши пятерней за волосы.
— Туда. — Гавел указал на воду, что проглядывала сквозь облака пены.
— Туда всегда успеешь.
И свечу под нос ткнул.
Огонек накренился, вытянулся нитью, но не погас. А Гавел замер, зачарованный переливами его.
— Руку!
Вытянул.
И провел ладонью по рыжему лепестку, который, против ожидания, не опалил, но растекся дрожащим маревом по коже.
— И вторую, — куда как мягче произнес Аврелий Яковлевич. — Огонь и вода — первейшее дело, когда в себя прийти надобно… вода смоет чужое, а огонь раны зарастит.
Гавел поднял взгляд.
— Сиди.
Сидел, пока вода не остыла. И растворившаяся пена осела на стенках ванны серыми грязными хлопьями. Кожа сделалась белой, ноздреватой; и Гавел опасался, что если тронет ее, то расползется она под пальцами. Свечи раскалили воздух; и Гавел пил его: горячий, обжигающий, но невероятно сладкий.
— Ну все, буде. — Аврелий Яковлевич, в какой-то момент исчезнувший, вновь появился. — Вылезай.
И сам же Гавела достал, подхвативши под мышки. Поставил на коврик и полотенце махровое мягчайшее, сердечками и голубками расшитое, на плечи накинул.
— Терпи. По первости кости всегда ломит… я-то помню, думал, что меня мачтой вовсе раздавило… помирать собрался… лежал, стонал… и ни одна падла водички не поднесла. А наш боцман, та еще крыса, прими душу его, Вотан, все приходил да посмеивался, мол, упертый я, не желаю с очевидным примириться. Так какое ж оно очевидное? От как на пятый день-то крысы ко мне вышли и водицы принесли, тут-то я и понял, что не в мачте дело…