— Ну, здравствуй, ненька моя, родная земля.
Конь легонько заржал — видать, учуял запах скошенной травы. Казак потрепал его по гриве и лихо вскочил в седло. Всего ничего осталось — поле проскакать да речку перейти.
Встречали казака всем селом. Детвора высыпала на улицы, повисла на очеретах.[3] Девки второпях плеснули водой в лицо, нацепили венки с разноцветными лентами и едва не вываливались из окон. Не каждый день в их Яблунивку настоящий казак заезжает.
— Да це ж Микола! — узнал кто-то. Казак скосил взгляд на вертлявого усатого мужичка в замусоленном тулупе и драных сапогах. Не признал, усмехнулся, поехал дальше.
Слышал Микола, что хаты, которую батько его строил, нет больше. На прежнем месте старший брат поставил другую. Сказывали люди, что не хата — хоромы. Да и брат у него нынче — Голова. Как его встретит — одному Богу ведомо. Десять лет не виделись. И село изменилось — вон сколько выросло новых хат.
Так и ехал Микола, сбавив шаг, задумавшись, с тоской вспоминая батька и мамку, покойную жену Иринку, думал о Сечи, ставшей нынче домом родным.
Внезапно мимо пронеслась телега, запряженная гнедой кобылой. Что-то хлюпнуло прямо миколиному коню под ноги. Возница притормозил, смачно сплюнул, зыркнул на Миколу сердитым взглядом и понесся дальше.
— Иван? — сам себе подумал казак, смутно узнавая неприветливую рожу. Когда он его в последний раз видел, тот еще хлопчиной[4] был. И Иринка была еще жива. Годочков двадцать минуло с тех пор. Немало воды утекло…
Голова, прослышав про приезд брата, выбежал на улицу, в чем стоял. Без тулупа, без шапки, с заляпанным борщом кушаком, повязанным вокруг увесистого пуза.
— Микола! — бросился обнимать и целовать брата. Микола сдержанно похлопал Голову по спине и поморщился от стойкого духа сивухи и чеснока.
— Сыто живешь, брат? — добродушно укорил он Голову. Тот и бровью не повел, раскраснелся от радости и потащил казака в дом.
— Олэно! — кликнул жену, — Режь поросенка. Будем дорогого гостя встречать.
Невестка оказалась хозяйкой радушной и проворной. Дела в руках даже не горели — потрескивали пламенем.
— Не жинка — мольфарка,[5] — хвастался Голова и, вырисовываясь перед братом, все норовил ущипнуть жену за пышный зад. Микола лишь усмехался себе в усы да вспоминал Иринку. Та не была проворной. Зато ласковой, что летняя зорька поутру.
На закате солнца захмелевший и набивший желудок до смачной отрыжки казак завалился спать. Но не на мягкой перине, взбитой заботливой Олэной, а по привычке, растянув одеяло на жесткой скамейке под окнами хаты. Спал почти до самых петухов, а проснувшись, лежал, закинув руки под голову, и смотрел, как исчезает в рассветной дымке Чумацький Шлях.