О Десмонде я только слышал, но никогда не видел, до того дня, когда он пришел в трактир Чезаро умирать.
Все тогда собрались вокруг исполина. Кровь густым ручьем текла из раны, заливая чудесное голубое платье к тому времени уже подросшей Паулы, которая, в отличие от своей мягкотелой матери, не хлопалась в обморок, а мужественно меняла ярко-алые лоскуты ткани, пытаясь заткнуть рану. Но Десмонду вряд ли что-то могло помочь, даже магия.
Глаза умирающего уже закатывались к потолку, когда он вытянул руку перед собой и едва слышно позвал Чезаро.
Тот, бледный, с красными от градом катившихся слез глазами, звучно шлепнулся перед Десмондом на колени и взял его ладонь в свою. Но Десмонд неожиданно резко отнял руку и сунул ее под кафтан. То, что он вынул оттуда, еще несколько ночей подряд мерещилось мне в полуночных грезах.
Небольшая, с четверть церковной книги, шкатулка из чистого, сверкающего при свете канделябра малахита, или иного камня. Диковинней вещицы я отродясь не встречал.
— Стоит она, по-вашему, немало, — просипел Десмонд, вперившись в меня угасающим взглядом, — Но ты, Чезаро, не вздумай ее продать. Избавься от нее, друг мой, но так, чтобы никто не нашел. Ни одна живая душа. И никому не говори про то, если только…
Что означало «если» мы так и не узнали, так как Десмонд умер. Крошка Паула глупо визгнула, впервые в своей жизни ощутив прикосновение мертвого тела, и сбросила голову Десмонда с колен.
Чезаро закрыл глаза усопшего дрожащей рукой, аккуратно приподнял его затылок и сунул под голову вышитую серебром подушку. Он так и простоял рядом, до самого утра, когда пришел священник, чтобы прочитать над телом Десмонда молитву.
Мы не знали, какой веры был Десмонд, но Чезаро был щедр, и священник закрыл на это глаза.
Хоронили Десмонда долго. Могильщик два раза спускался в яму, чтобы расширить края: исполинское тело никак не желало вмещаться в узкую обитель. И думалось мне тогда: как много тайн он с собой унес, и сколько нерастраченной магии. При мысли об этом руки сами тянулись к святому распятию, единственной реликвии, оставшейся мне от матери. Тогда я не жалел, что не знал Десмонда ранее.
Минуло около четверти года. По улицам вихрем кружили стайки пожухлых листьев, а воздух пропах сыростью взрощенной дождями земли. Дядя Чезаро уже не так грустно вздыхал, сидя по вечерам у камина, а крошка Паула, вытянувшись за лето, преуспела в мастерстве строить мне любовные глазки, ну а я в те времена был озабочен лишь одним: как выудить из потрепанного временем сознания позабытые навыки чтения и письма, уроки которых мне давал учитель, нанятый моим родным отцом. Но, сидя с гусиным пером и обрывками пергамента, я мог царапать размоченной золой лишь нелепые каракули, которые и сам с трудом мог разобрать. Покупать книги Чезаро наотрез отказывался.