– А что если мы поступим иначе? – произнес Скрынников. – Пока светло, покатаемся на лыжах, а начнет темнеть, и чаю попьем.
– Да, мы хотим покататься, Петечка. Покажи нам свои угодья, – подхватила Шурочка.
Они шли по полю, и оно, солнечное, с голубыми поземками у горизонта, казалось бескрайним, и на нем чувствовалась кривизна земли. Наст был крепок, певуче скрипел под лыжами. Они все трое шли рядом и могли разговаривать. Темные стебли с остатками зонтичных цветов, торчащие из-под снега, были покрыты пластинчатыми инеем, который переливался розовым, голубым и зеленым. Когда лыжа давила стебель, иней секунду продолжал висеть в воздухе, трепетал и переливался, а потом ложился на снег сверкающей пудрой.
– О твоем уходе говорят самое разное, – рассказывала Шурочка, переставляя узкие зеленые лыжи, и когда движения ее становились неверными, Скрынников сильно и нежно ее поддерживал. – Одни говорят, что это типично диссидентский жест: ты бросил вызов режиму, не пожелал находиться под его железной пятой. Другие говорят, что ты ушел в леса, чтобы обрести мудрость, и считают тебя чуть ли не монахом-отшельником, к которому надо прийти на исповедь и узнать смысл жизни. Третьи считают, что ты просто выпендриваешься, что это твой фокус и каприз и ты скоро вернешься обратно.
– Догадываюсь, кто судит обо мне подобным образом. – Суздальцев подумал о невесте, не сомневаясь, что именно ей принадлежат едкие, уничижающие его суждения. – Кстати, как поживает Марина?
– Если честно сказать, я не одобряю тебя. Ты поступил с девушкой непорядочно. Уже собирались венчаться, а ты сбежал из-под венца. Но надо отдать ей должное, она недолго расстраивалась. Вышла замуж за Гонтмахера, подающего надежды математического лингвиста. Она была у нас с Костиком на свадьбе. Правда, Костик?
Суздальцев удивился внезапной щемящей боли, которая возникла в нем при этом известии. Казалось, от его прежнего чувства не осталось следа, но, оказывается, корешки чувства оставались, продолжали питать несостоявшуюся любовь.
Скрынников снисходительно слушал щебет жены. Было видно, что он любит ее и относится к ней, как к капризному прелестному ребенку.
– Я думаю, от цивилизации нельзя убежать. Она в нас, мы несем ее с собой. От нее можно на время удалиться, но потом с новой силой ворваться в самую ее сердцевину.
– Так было с вами? – спросил Суздальцев, слегка уязвленный этим безоговорочным суждением, которое касалось его, Суздальцева. – В чем суть вашей теории?
– Я некоторое время жил среди эвенков, изучал конструкции их чумов и нарт, их обычаи и навыки жизни в тундре. Мне удалось пожить среди пигмеев Калахари, я изучал их первобытную культуру, устройство их хижин, конструкцию их луков. В Казахстане я полгода прожил в юрте, кочуя вместе с овцами вслед за перемещением травяных масс. Я путешествовал по Русскому северу, исследуя вологодскую деревянную архитектуру. После этого я вернулся в большие города, изучал методы создания стальных сварочных конструкций большой конфигурации, а также работал на вертолетном заводе. Мне пришлось заниматься антропологией, эзотерикой, историей культур и религий. И только после этого я счел возможным сформулировать основы теории.