Вот как Прокоп Егорыч рассуждает.
Все ж Смекалины остались в Межгорье. Платон Петрович батрачить пошел. А в революцию — первым в ее ряды встал. С той поры лютая вражда пошла у него с Копачами.
Так и воюют Копач со Смекалиным.
Можно бы Татьяне Карповне на прииск податься, да не лежит у нее сердце к Денису, брату Платона. Вернее, к жене его, Авдотье.
Верно пословица молвит: «Куда ни кинь — везде клин».
Лежит Тимка на печке, спину заживляет. То на бок повернется, то на живот. Раньше до спины дотронуться нельзя было — огнем горела. Синяя, темнополосная, разрисована, как у окуня.
Татьяна Карповна чуть в обморок не упала, когда Тимкину спину увидела. Почему-то сразу про Копача подумала: «Его рук дело».
— Как случилось-то, Тимошенька?
— Рыбу мы с Павлинкой ловили на Шумном. Там Копач и защучил нас. Павлинку тоже иссек.
— И Павлинку? — всплескивает руками Татьяна Карповна. — За что ж он, зверь-зверюга?
— За одно дело, маманя, — шепчет Тимка. — Только ты никому не говори. Ладно?
— Кому говорить-то?
— Я батяню на Шумном видел, — Тимка приподнимается на локоть. — Жив он, маманя!
— Жив?! — вскрикивает Татьяна Карповна. — Правда ли, Тимошенька?
— Вот те крест, святая икона! — божится Тимка. — Бородищу отпустил, почище козулинской.
— Не обознался ты? — все еще не верит Татьяна Карповна. Лицо ее светлеет, морщинки разглаживаются. — Может, другой кто был?
— Не, маманя, честное слово! С ним еще один приезжал, помоложе батяни. Чернявый такой, статный, вроде бы не русский. При сабле. А сабля, маманя, из серебра и золота. Блестит, что козулинский самовар.
— Путаешь ты, сынок, — качает головой Татьяна Карповна. — Пригрезилось, видать. Жар у тебя ночью был, вот и померещилось.
— Ты слушай, маманя, — торопится Тимка. — Все, как на духу, сказываю. Молодой — тоже красный, Ершов его фамилия. Саблю ему товарищ Лазо подарил. Ну, вот, рыбачим мы с Павлинкой на Шумном. Четыре ленка поймали и одного таймешка. Есть захотели, стали костер ладить. Тут они едут. Первый-то с коня с нами здоровается. Меня будто кольнуло: батянин голос! Смотрю, верно: батяня! Кинулся к нему. А он сильный-пресильный! Как схватил, как стиснул — думал, дух из меня вон.
— Слава те, господи! — крестится Татьяна Карповна. — Увидел ты слезы мои, услышал горе мое... Про дом-то ничего не спрашивал?
— Как еще спрашивал! И про тебя, и про Дениску. Когда уезжать стали, батяня меня на коня посадил. Проехали мы с ним маленько. Я ему про тебя сказываю: и как плакала, думала, что батяню убили, и как потом не верила...
Слушает Татьяна Карповна, молитву про себя творит.