Случайный луч света от фонаря проникает в вагон, разрезая темноту, и тогда на стекле появляется отражение твоего потного лица. Мы продолжаем говорить. Каторжники и беженцы такие болтуны — всегда найдут, что рассказать. Руно — сдёрнутая с нежного создания шкура, спущенная хищными богами, нами. У меня же в руках от него осталась лишь тряпка, годная для протирания обуви. Поговаривают, что однажды какие-то доблестные солдаты не хотели отдавать свой флаг врагу, и тогда они разорвали его на части, каждый взял себе лоскуток, с целью когда-нибудь встретиться и вновь его сшить из клочьев. Мы тоже растащили на ошметки красное знамя, но когда пришло время встречи, чтобы соединить его кусочки и водрузить на флагшток, никого не оказалось. Так я и остался с моим шматком в руке.
В ту ночь я говорил и о Марии, не помню, кому. «Показалось, что светящаяся звезда устремилась в чудную девичью грудь». Опять ты здесь, любитель посплетничать по поводу античных любовных трагедий? Ах да, любовь давит, именно поэтому Ясон быстро от неё избавился: пускай под весом общей любви погибает она одна.
Это я отправил её ко дну. Мария вдруг появилась в сумеречном окне вагона, я выловил её в темноте, в которой разговариваю без толку со своими незнакомыми товарищами. Мой голос превращается в дымящийся в ночи окурок. Марию не пустили ко мне в трюм «Пината», её грубо оттолкнули. «Пинат» отчаливал, а она кричала, что всё равно будет со мной, вытащит меня из передряги. Я слышал её голос, несмотря на рёв двигателя и кипение волн: такой ясный, прозрачный и сильный. В тот момент я подумал: «Пока есть Мария, со мной ничего страшного не случится».
Те месяцы, проведённые во Фьюме, стали счастьем бытия вместе: мы бок о бок трудились на благо интернационального будущего человечества — я на верфи, она в редакции «Воче дель Пополо», — а позже забывали и о работе, и о будущем, предаваясь страсти на пляже Михолашики, окунаясь с разбега в море. Гавань и волны были для меня её дыханием, в те мгновения я чувствовал себя бессмертным. Мои товарищи, посвятившие свои жизни возведению иного мира, добровольно впряглись в плуг; свободные, дикие быки, они вспахивали почву, достойную человека, становясь богами. Как я мог шпионить, следить за ними и что-то доносить насчет их мыслей и взглядов товарищу Блашичу, отрядившему меня сюда с этой целью? За это мне тоже пришлось заплатить по возвращении. Я заплатил сполна, но это ничтожно в сравнении с тем, какую боль я причинил Марии. Так просто говорить об этом в темноте, как сейчас: я не различаю Вашего лица, а Вы не видите моего.