На том пляже существовало только постоянное погружение в море. В Ньюгейте надсмотрщики в качестве уборки камер выливали на пол ведро воды, — так они прогоняли мышей и вымывали отходы; потом всё это оказывалось в Темзе, а оттуда попадало в море, в котором ржаво-коричневые экскременты растворялись в сине-изумрудной массе воды… Ещё одно ведро. Заключённые тоже считались хламом, от которого следует поскорее избавиться. Волны вздымаются и опускаются, камера наполняется водой и в свой черёд осушается при отливе, волна за волной. В одну двуколку вталкивают несчастных, пойманных с поличным, другая их перевозит рысцой к виселице в Тайберне или скидывает в чёрные пасти тюремных кораблей, готовых на всех парах отплыть на другой край света, в Австралию; нужно освободить место для прибывших новичков.
Почему дрожала та чайка? Только ли по причине незнания, что она не может умереть, как и все остальные? Точно так же осуждённые с уже завязанной на шее петлёй с дерзкой удалью отчаявшихся распевали перед казнью похабные песни на площади Хобарта. А может, таким образом они просто хотели забыться и быть забытыми, потеряться где-то, чтобы никто, даже они сами, никогда о них ничего не узнал? Высаживающиеся в каком-нибудь неизвестном порту моряки ставят подпись в реестре, кладут в карман плату и навсегда исчезают из ведения какого бы то ни было Адмиралтейства. Экзекутор выбивает из-под ног повешенного табурет и сообщает публике дату и время следующей казни.
Ночной сторож объявляет отбой. Товарищи всех стран, соединяйтесь. Солнце будущего потухло, упав в глубокий чёрный колодец, но если мы все вместе примемся накручивать цепь, ведро, как бывало и прежде, поднимется на поверхность, равно как в ледяном море у Голого Отока: лопата застревает в иле, усилие, и вот уже порция песка выгружена на носилки. Ведро с нашим Солнцем обязательно поднимется, красными флагами мы очистим его от ржавчины и будем тереть до тех пор, пока с него не сойдут грязь и кровавые подтеки, — тогда наше Солнце станет свободным и лёгким и сможет воздушным шариком, вырвавшимся из рук ребенка, улететь в небо.
Но колодец глубок, а ведро тяжело, оно то соскальзывает, то за что-то зацепляется. Если полезть за ним, наклонившись, можно упасть. Там, в отдалённом уголке моего сердца, изнывают Мария, Мари, Марья, Марица и Нора. Чёрная пропасть, лунные ритуалы соблазняющей Медею Гекаты. Моё сердце черно: оно позволило мне вызвать Медею из рук её нежной подруги ночи и сжарить её в лучах чуждого ей Солнца, безжалостного и палящего. Я смотрю в черноту колодца и вижу там лишь вязкую топь, отражение моего лица. Я уже давно должен быть в той гнили. Человек, как насекомое-аутофаг, жук-навозник, входит во вкус, пожирая себя самого.