«Я очень рада, что ты остался у меня на ночь. Я буду занята весь день и приду домой около шести. Сможешь зайти вечером? Надеюсь, что с твоей сестрой все будет хорошо.
Целую».
У меня занятия начинались только в час дня, и поэтому я решил зайти в больницу.
Анна шла на поправку. Вернее, она чувствовала себя настолько хорошо, насколько это возможно после столь жестокого нападения. Врач вновь осмотрел Анну и согласился выписать ее из больницы днем. Тем не менее он предупредил меня, что после подобных переживаний жертва может вести себя неадекватно.
«Я к этому привык», — едва не ответил я.
Анна сидела на кровати в больничной пижаме.
— Кто я? — спросила она меня.
В детстве мы любили играть в одну игру. Один из нас застывал, изобразив на лице выразительную гримасу или приняв особую позу, а другой должен был догадаться, о каком персонаже — реальном или вымышленном — идет речь.
Но сейчас я не был настроен играть. Анна тем более, однако она, вне всякого сомнения, ощущала потребность освободиться от тревоги.
— Не имею ни малейшего представления, — ответил я.
— Подсказка: Мэри Шелли.
— Франкенштейн?
— Угадал, — откликнулась она, печально рассмеявшись.
— Болит? — спросил я, показывая на повязку, наложенную на нос.
— Немного, но терпеть можно. Завтра они сделают мне ринопластику. Похоже, надо вправить перелом, иначе нос останется искривленным. Франкенштейну предстоит пережить пластическую операцию.
— Восстановительную, — поправил я. — Я подожду, когда тебя выпишут, а потом отвезу домой.
— О нет! Не надо играть в сиделку! Сегодня Офелия свободна. Она скоро заедет за мной.
— Но все же я могу тебе помочь…
— Не волнуйся, Офелия проведет со мной весь день. А у тебя и так полно дел.
Выйдя из больницы в начале двенадцатого, я сразу же направился в комиссариат, как и обещал. Новое испытание вызывало во мне подспудную тревогу. Полицейский, с которым я встречался накануне, несомненно, доложил о моем деле, поскольку меня сразу провели к комиссару, едва я назвал свое имя. В унылом кабинете со стандартной обстановкой я вновь попытался последовательно изложить свою историю. Но у меня самого возникло впечатление, будто я путаюсь в лабиринте своего рассказа.
— Я вот что не могу понять, мсье Коше. В ваших вещах рылись, вам угрожали, наконец, у вас украли фильм, который по вашим словам обладает определенной исторической ценностью, но вы не подали жалобу…
Он не упомянул о «вечернем госте» только потому, что я не счел необходимым рассказывать ему о том, что моему коту вспороли живот.
— Понимаю, я поступил легкомысленно, но для меня все это стало настоящим потрясением. Я решил, что мне будет трудно рассказывать о происшедших событиях постороннему человеку.