Как мой отец мог не знать правды более сорока лет? Почему его не насторожило полное отсутствие сходства с родителями, которое теперь так отчетливо бросается в глаза, или предчувствие, не требующее очевидных доказательств? Я с трудом мог это допустить, зная, что неприятие действительности существует, например, у женщин, которые до самого конца не воспринимают свою беременность. Мой отец — и это передалось от него мне — мог упорно отрицать очевидное, идти на любые уловки, чтобы не воспринимать неприятную действительность, ставшую в конце концов явной.
Кожа моя покраснела. Я закрыл кран. Ванная комната превратилась в парилку. Зеркало покрылось непрозрачной пеленой, что избавило меня от необходимости встречаться лицом к лицу с самим собой.
Обернув полотенце вокруг талии, я открыл дверь, чтобы клубы пара могли рассеяться. В проеме показалась Элоиза.
— Все в порядке?
Я попытался улыбнуться, но ответить не смог.
— Хочешь поговорить?
— Возможно. У тебя осталось немного волшебного зелья?
— Ты имеешь в виду вино моего отца?
— Да. Налей мне стаканчик.
Мы лежали на диване, как в первый вечер. Элоиза прижималась ко мне, я обнимал ее обеими руками.
— Когда твоя сестра узнала правду об отце?
— Она давно ее знала, с того самого вечера, когда он приехал в Арвильер.
— Только не говори, что она присутствовала при этой сцене!
— Присутствовала…
— Но что она делала у деда?
— В то время Анне было пятнадцать лет. Мои родители только что разошлись. В середине года мы с матерью переехали в Париж, а Анна придумала целую историю, потому что не хотела покидать лицей Шалона и расставаться с друзьями. Ей разрешили доучиться до конца года в Шалоне и жить в Арвильере, у деда. Моя сестра всегда отличалась невероятной скрытностью. По вечерам она занималась у себя в комнате или слушала музыку, надев наушники. В тот вечер никто не обратил на нее внимания. Но она стояла наверху лестницы и слышала весь разговор.
— Твой отец погиб в тот вечер?
— Да. Он возвращался из Арвильера, пьяный от ярости. Мой дед пытался его удержать, но тщетно.
— Почему твоя сестра ничего не сказала? Как она могла так долго хранить молчание?
— Думаю, если бы я был на ее месте, я тоже ничего бы не сказал. Несомненно, чтобы оградить, уберечь ее…
И тут мне стало страшно. Значит, я тоже готов был лгать и делать то, за что сейчас упрекал своего деда.
— Надо же, а ведь я все эти годы сердился на Анну за то, что она никак не может излечиться от депрессии.
— Мне очень жаль, Орельен.
Я допил второй стакан вина.
— Я жил в семье, для которой ложь стала нормой жизни. Я с трудом верю в то, что наша бабушка была еврейкой.