— Идти к нему на поклон…
— Это невозможно! Чтобы я…
— Но это единственное и самое верное средство. Лучше сто раз унизиться, чем лишиться короны вместе с головою.
— Ты думаешь, что до этого может дойти?
— Ещё когда Полиевкт стоял здесь перед тобою на коленях, он уже решил про себя, как ему поступить. Один раз он простил цареубийцу, а второй раз не простит. Твоё величество недостаточно постигло всю глубину коварства духовных пастырей…
При слове «цареубийцу» Цимисхий закрыл лицо и вздрогнул. Если паракимонен не пощадил царя и слово это произнёс, стало быть — дело не только плохо, катастрофично.
— Если один раз он простил… — повторил Василий. — Второй раз он не простит… А какое время сейчас: брось искру, столица вся превратится в пламень… Торопись, владыка… Час промедления может стоить жизни…
Цимисхий в изнеможении осел в кресло. Потом он произнёс со страданием в голосе:
— Я знаю — эти гнусные святоши-монахи меня унизят: наложат эпитимию…
— Только бы это…
— Ещё будет ломаться, не сразу примет…
— Идти на все… На все унижения… Никто не узнает… И всё будет отмщено… И всё поглотит Лета.
— Иду! Унижение стоит престола, — твёрдо сказал царь.
Он встрепенулся. Это был — полководец перед сражением. Лицо спокойно, ни капли суетливости, весь — решимость…
Он позвал слуг, оделся патрикием, закрыл лицо.
— С богом, — сказал Василий. — Кто сумеет себя ограничить, победить, сумеет это сделать и с другими. Иди, с готовностью делать все, что прикажет патриарх… Соглашаться со всем, что изречёт.
Через несколько часов василевс возвратился. На нём не было лица: измождённый вид, блуждающий взгляд. Это был по виду страдалец, истязаемый судьбой…
— Он наложил на меня эпитимию, — сказал Цимисхий Василию слабым голосом, — точно на блудливого мирянина… Каждую ночь в течение месяца я должен отвесить перед иконой тысячу поклонов.
— Выносливость — первое условие полководца, — весело ответил паракимонен.
— Да… Ещё он заставил меня исповедаться при этом… И сознаться… во всех грехах… и в этом… О, ужас… Какие пережил я минуты унижения… Ненавижу самого себя, мой друг.
— Это они любят, когда у них каются… признают грехи… Если бы не было грехов и раскаяния, и монахи и церковь были не у дел, не нужны, — сказал паракимонен рассудительно.
— Всё состояние велел раздать нищим… Всё до последней номисмы…
— Богатство — пустяки. Его ценит только тот, кому оно недоступно.
— И взял слово с меня, чтобы я женился на этой старой облезлой корове…
— Эта корова стоит короны, — сострил Василий.
— О! — застонал Цимисхий. — Я не в силах забыть этого позора… какого мне не причинял никто… Единственно, о чём я думаю, найду ли в себе ума, чтобы изобрести этому заплесневевшему монаху самую ужасную месть…