. Я, как мог, разошелся по части американцев.
— Господи, до чего же я ненавижу англичан, — снова и снова повторял он, извергая слова из своей чарлзлоутоновской пасти. Так мы и ходили взад и вперед по туго натянутому канату между раздражением, грозящим вылиться в битье посуды, и шутливым не-принимайте-всерьез-я-вас-просто-подначиваю; такое, впрочем, у ньюйоркцев вполне в обычае. Но под конец взяли себя в руки и закончили беседу на вполне миролюбивых тонах.
Моя книга — из тех, какие приняты в Нью-Йорке на ура. Всюду, где бы я ни показывался, люди стремились о ней поспорить, подискутировать о том, что я имел в виду, — и все оттого, что одна из затронутых в ней тем — тема импотенции: сексуальной, физической и психологической. Пьеса «Кто боится Вирджинии Вулф?» — о том же. Она задевает за живое постольку, поскольку речь идет о власти и импотенции, а отнюдь не из-за других вещей, о которых в ней говорится.
— Все американки хотят, чтобы их поимели в подвале, — заявила мне одна дама. — Мы все без ума от вашего злодея.
От такого поворота разговора я растерялся: ведь подобный эффект книги никому не мог прийти в голову. Однако, как бы я ни настаивал на этом, американцы мне не верят.
Пятничное утро. Мой желудок взбунтовался: слишком много крабов, устриц, виски, сигарет. Я принял две лошадиные дозы хлородина и остаток утра продремал, не совсем понимая, что вокруг происходит.
Глория Вандербилт. Едва стало известно, что эта девочка-женщина выразила желание встретиться со мной, у многих глаза выкатились из орбит[766].
— Вандербилт! — восклицают они. — Господи Боже!
Грейси-сквер, роскошный особняк, вверх на лифте, который ведет прямо в холл. И за угол. Очень стройное существо девичьего вида с седеющими черными, забранными вверх волосами и морщинками вокруг темных глаз; все это помогает взглянуть на нее как на обычного человека. И то, что она не красит волосы, и то, что не прячет следы пережитых печалей. В ее кабинете, отделанном готическим деревом, плохая картина в углу (ее собственной кисти) и застекленная дверь на террасу. Шампанское и горка икры в огромной хрустальной вазе со льдом. И трое редакторов журнала «Космополитен». Двое заместителей — приятные, обходительные, но главный — слишком вертлявый, слишком словоохотливый, лысеющий, очкастый, не упускавший случая впечатлить обожаемую Глорию. Мы пили шампанское (каждые полчаса она незаметно исчезала и возвращалась с новой бутылкой) и разговаривали, атмосфера постепенно теплела, я рискнул поиграть в игру «а если подумать серьезно…» и таким способом немного заткнул редактора. Глория мне подыграла и не раз говорила «да, да, да»; она, не приходится сомневаться, женщина, которой катастрофически недостает искренности, серьезности, какой она смогла бы доверять, и вообще — недостает того, во что она смогла бы поверить. Мы обнаружили, что нам обоим нравится Кэтрин Мэнсфилд.