, когда на французском престоле восседала Мария Антуанетта). Вечеринка для очень избранного молодежного круга: все присутствующие моложе нас лет на десять. Очень модный молодой модельер:
— Знаете, какой импульс я получаю в «Ад Либ»? Я буквально высвобождаюсь. Я хочу сказать, эта музыка просто выдувает все у вас из мозгов, понимаете? И ведь вот что потрясающе: вы приходите сюда один и танцуете сам с собой[850].
Модный фотограф и его жена, телевизионная модель. Марк Коллинз, сын издателя, жиденький плаксивый фальцет светского юнца, чье естественное место обитания — ковер, он валяется на нем, изрыгая поток имен баловней сиюминутной славы и старых итонских ничтожеств. Все, о чем здесь говорится, — клуб «Ад Либ», поп-Звезды, глянцевые журналы, вечные пустопорожние сплетни европейских богачей. Думаю, началось это с Версаля: мир, необратимо оторванный от действительности, безраздельно влюбленный в себя самого, в свои моды, в своих героев, в свой жаргон. Конечно, в основе этого — недостаток ума: если у тебя нет ума, остается лишь пребывать на гребне моды. Элиз отмалчивается, а я мягко, даже слишком мягко, поддразниваю и противоречу им.
Андерхилл-фарм. Продолжаем оформление покупки.
17–22 августа
Корнуолл, Монан Смит[851]. Пять дней наедине с Денисом и Моникой. Оба седеют, поседели за последний год в Нигерии, хотя в других отношениях все такие же. Денис — по-прежнему литератор-manque[852], Моника — женщина, активно пребывающая в поиске собственного «я», язвительная и агрессивная в быту. Нам они, разумеется, завидуют, и наши проблемы их нисколько не волнуют. Как-то утром, сидя в пабе, Денис разразился пространной ароlogia pro sua vita[853]: дескать, у него — и, понятное дело, у Моники — нет ощущения собственного жизненного призвания; их существование бесцельно и большей частью безотрадно (Нигерия вызывает у них отвращение). Накануне вечером Моника утверждала — противореча нам троим в присущем ей безапелляционном тоне, — что в профессии официанта или официантки нет ничего унижающего: это, мол, работа, требующая маски, как и любая другая; и вот в то утро Денис признался мне:
— Я так долго носил маску совестливого преподавателя, что она начинает деформировать мое собственное «я».
Сейчас это ощущается в нем очень остро. Когда-то ты еще верил в скрывавшийся под маской мятежный дух, но постепенно этот дух — или его видимость — сам становится маской. То, что некогда было условностью, делается реальностью. Как обычно, я принялся уговаривать его засесть за писание, а он заявил:
— Мне нечего сказать. Какой смысл писать, если сказать нечего. — Но тут же добавил: — Я отдал бы все учебники в мире за то, чтобы написать одну приличную книжку или пьесу.