— А с чего, бабушка, видно-то?
— Живите, не суетитесь, не прыгайте… Не бойтесь с нее свернуться, с кочки-то в няшу ступить… Не понукайте, не гоните себя. Сделать вы тогда, конечно, меньше сделаете, зато поймете поболе… кто ты есть такой и зачем на свет божий появился.
— Вот каждый через свое дело и идет к этому.
— Э, не-ет, — убежденно заявила бабка, — пока наперед только дело ставится, не будет человек каким надо, не поспевает он за своими делами. А раз так, то и дело он справляет себе же во вред… Уж я-то, сынок, пожила, слава богу, повидала на своем веку, а спроси меня: стал ли человек другим?.. Бойчее, грамотней стал, а чтобы лучшее, помягче чтоб, полегчее — не замечаю что-то. А делов-то он воно сколько переворочал. — Бабка взяла цветной снимок, близко подносила и далеко отстраняла его от глаз. — Кто ж так изрисовал-то?
— Фотография это. С самолета засняли.
— Во-во, — снова подхлестнула себя бабка, — в небушко все выше и выше забираетесь. А че можна разглядеть оттуда, с высоты такой? Даже вон аппараты ваши не видют, пятнышки да полоски одне снимают… Вы жеть с ними не токо в небо, вы с ними в душу хотите залезть, что там узнать, что там кроется, уж на себя-то нисколько не надеетесь, все своим машинам передоверить готовы… Но душа она души и требует, токо с ней и поделится, — тыкала меня в грудь бабка. — Оне скоро последнее из вас высосут, вовсе бесчувственными сделают, аппараты ваши. Шибко вы на них расходуетесь, пустыми становитесь. — Бабка повернулась к божнице, занесла было руку, но, спохватившись, тяжело поднялась, отняла крышку большого кованого сундука в углу, взяла сверху маленькую иконку. — Прости их, господи, грешных, не ведают, что творят. — Бабка перекрестилась коротко, положила образок обратно.
— А что у тебя, бабушка, божница пуста?
Захватив голову руками, бабка быстро пошла к порогу: не спрашивай, мол, не расстраивай понапрасну. Но у двери все же посетовала:
— Сама отдала, икону-то… года уж два, как без иконы. Студентам, помощничкам нашим дорогим. Человек их двадцать у меня одну осень стояло, полна изба вечерами набивалась. Их по разным квартирам хотели расселить, но оне все вместе пожелали, у меня остаться. Ндравилось им шибко так-то… парни в одном углу, девчата в другом. На соломенных подстилках спали. И все хорошо было, ниче себе такого не позволяли. Кто с кем гулял, те под луну выходили… Придут, бывало, за полночь — и тихонько, тихонько по углам. Я с печи все чуяла… — пригрозила кому-то шутливо бабка. — Оне у нас картошку убирали. Ну и присматривались, видать, к иконе моей. А когда уезжать собрались, пристали ко мне, подари им и подари икону. Оне, мол, ее в музей сдадут. Ее, мол, там подделают че-то и, может, заместо картины повесят. Ну я и уступила, не умею я отказывать никому. — Сбросив войлочные шлепанцы, бабка поправила, подтянула длинные шерстяные носки на ногах и сунула их в свои разбитые кирзовые сапожнешки. Тонким, усохшим ногам было просторно в широких голенищах. — А икона у меня старинная высилась… темная вся, один божий лик светится. Тятя говорил, что она ему от деда досталась, что ее еще крепостные графьев Строгановых писали. Слышали про таких? В лесу вон до сих пор просеки ихние сохранились. Видели небось? По лесу ведь ходите… И на ямы, поди, натыкались ихние. Вы вот, где грань поворачивает, столбы ставите, оне же ямы покатые копали. Че столб, постоит лет пяток, да и подгнил, завалиться могет, а ямы уж скоко десятков лет целы.