Он не стал поправлять разворошенное, сбитое с лосихи сено, теперь уж незачем хорониться, теперь уж все равно — прикрыта она, не прикрыта.
В состоянии какого-то тупого и вялого безразличия садился он в трактор.
Поехал, свернул в заулок.
А что было делать? Не везти же лосиху обратно. Охотинспекция свои обязанности туго знает. Найдет, непременно найдет, если искать возьмется. По такому снегу в лесу ничего не спрячешь.
Перед домом он заглушил двигатель, пошел открывать.
Толкнул калитку ногой, ступил во двор, добротный, ухоженный, с постройками под железными крышами. Лучший, пожалуй, двор в поселке. Полсотни каких-то, всего-то полсотни метров не хватило — и как бы за стенами крепости был. Глухов мотал головой в отчаянии.
Выдвинув изнутри тяжелый засов, распахнул широко глухие ворота. Быстро и хищно вышел, ухватил лосиху за задние ноги, рывком одернул с саней, поволок, спячиваясь. Что-что, а силешка у Ивана имелась.
Вышла на крыльцо Людмила, простоволосая, в тапках на босу ногу. Включила на застекленной веранде свет, чтобы во двор падал.
— Что долго так? — встревоженно спросила она. — И ужин, и баня уж давно выстыли… Ой, — вскрикнула, — ой, кто это? — И как была налегке, в халате, сбежала со ступенек, склонилась над лосихой, прикрыла ладонью рот в испуге.
Большими охапками Глухов стаскивал сено внутрь двора, складывал в копну перед стайкой. Затем он прикрыл ворота, запер их снова на засов, замкнул калитку на специальную ночную вертушку.
Продрогшая Людмила, горестно замерев, стояла и стояла подле лосихи.
— Хватит торчать, — окликнул Глухов.
— Зачем ты это сделал, Иван? — подавленно и беспомощно спросила Людмила.
— Сделал, тебя не спросил… Много вас счас указчиков найдется.
— Так узнают же! — вырвалось с болью у Людмилы. — Ты об этом подумал, не-ет?
— А весь уж поселок знает, — горько усмехнулся Глухов, — не беспокойся.
Людмила расширила глаза, терла виски, силилась что-то понять.
Снаружи захрустел снег под торопливыми шагами, в калитку забарабанили кулаком.
— Кто там? — спросил напряженно Глухов.
— Я, пап. Открой.
— Мишка, паршивец…
Глухов впустил сына.
Весь в Ивана подросток, крепкий, широкоскулый, ворвался с улицы:
— Пап, а чо про тебя болтают… — И Мишка осекся, не договорил, увидев лосиху.
Глухов посмотрел на жену:
— Вот, пожалуйста…
Он опять закрылся на ночную вертушку, достал из-под крыльца длинные деревянные вилы, поддел ими чуть ли не всю копну, бросил под крышу, на сеновал. Работой он гасил, сбивал ярость, вновь на него нахлынувшую.
— А я не поверил сначала, — ходил вокруг лосихи Мишка. — Я в другом конце поселка был… Вдруг ребята летят: «Миша-аня! Миша-аня! Твой отец лося грохнул!» Враки, думаю. Хотел даже кой-кому шею намылить… — Мишка замолчал, покосился на отца. — И что теперь будет, пап? — спросил он испуганно и потерянно. — Лосей ведь запрещено бить. Ты его как, на петлю поймал?