А пан Торба, хозяин парикмахерской, выразил свое глубокое удивление тем, что его покойная жена, еще не старая женщина, – представьте себе только – лежала в гробу, заложив руки за голову. Ну, как с такими клиентами работать? У них напрочь отсутствует фантазия, творческая жилка.
– Пан Торба, – сказал я, беря пана Торбу под руку, – ваша жена была веселой и жизнерадостной, разве вы когда-нибудь видели, чтобы она, так вот, опустив руки, лежала перед вами? Не было этого, потому что такого и быть не могло. Она даже ночью так не спала.
– Но ведь так принято… – робко бормотал пан Торба.
– И вы правы, – согласился я, потому что никогда с клиентами не спорил. – Так принято. Но по отношению к кому? К старым замшелым бабкам и дедам! Ваша жена отошла в лучшие миры полная сил и энергии, ее тело, несмотря на болезнь, пыхало здоровьем! Да-да, я не побоюсь этого слова – пыхало здоровьем! Она не умерла! Это мираж! И сейчас, чтобы вы знали, она рядом с нами! – Пан Торба испуганно огляделся. – Она здесь, я чувствую ее дыхание, ее радостный шепот. – Пан Торба насторожился и прислушался. – Посмотрите на нее – она отдыхает, как привыкла отдыхать в полдень в вашем саду, когда так приятно улечься в тени яблонь и вишен, заложив за голову эти лебединые руки. Она лежит, как живая. Видите эти ямочки на ее щеках? А этот румянец? Я постарался. Даже губы ее очерчены помадой таким образом, чтобы они нам демонстрировали чуть заметную улыбку довольного жизнью человека.
– Жи… жи… – захлебнулся воздухом пан Торба. – Какой жи… жизнью?
Ну, да, иногда меня заносит.
– Пан Торба, вы не верите в вечную жизнь? – сразил я его наповал, и он, утирая слезы, пожал мне руку. Это я называю «волшебной силой искусства».
Пан Кнофлик довольно мурлыкал в усы, ему нравился мой подход и то, как я быстро нахожу общий язык с клиентами, хотя однажды он сделал мне замечание, когда я слишком уж сокрушенно причитал над роскошным телом прекрасной девицы, которая отравилась от отчаяния, потому что ее бросил любимый на третьем месяце беременности, а я вздыхал и говорил, что лучше бы она себя выскребла, а то и родила бы, чем так вот умереть в расцвете сил и зарыть в землю такую красоту, такие полные груди, такой гладенький безупречный живот, такие крутые покатые бедра, а между ними – эта фантастичная клумба, этот чудесный цветник, который она, очевидно, заботливо лелеяла, над которым колдовала и медитировала, лаская игривые кудряшки и обстригая непослушные вихорки вокруг этих полных набухших губ, что замерли в своей серьезности, как уста Джоконды. Пан Кнофлик взял меня пальцами за пуговицу и сказал: