В тишине, перед громом (Лукин, Ишимов) - страница 90

— Что, дорогой? Письмо неприятное? — сочувственно и понимающе спросил Захарян и вновь поцокал языком. — Ничего не поделаешь — начальство.

— Посмотрим, — мрачно буркнул я. Вдаваться в подробности мне не хотелось. Я спрятал конверт в карман пиджака. — Ладно, Захарян, подавай второе дело.

— Ты как в столовке, дорогой, — усмехнулся Захарян. — Торопишься. Первое блюдо покушать не успел, кричишь: «Подавай второе». Желудок испортишь. Надо, дорогой, как в кавказском ресторане: не торопись, посиди, вином запей. Потом второе требуй.

Не до смеха мне было, а не выдержал, рассмеялся.

— Вина-то не вижу, — сказал я.

— Как не видишь? Засмеялся, немножко рассеялся — вот тебе и вино.

И вправду, на душе чуть полегчало.

— Ну, вот, дорогой, теперь совсем другой вид, не в себя, а на мир смотришь. Можно и второе подать. Прикажешь?

— Давай, дружище.

— Пришел к нам один человек. Молодой человек. Совсем рано пришел — в шесть часов. Давай, говорит, начальника. У него, видишь ли, важное дело, про которое он может сказать только начальнику. Тогда сиди, жди, говорит ему дежурный. До девяти часов. Но молодому человеку повезло. Начальник, — Захарян ткнул себя пальцем в грудь, — вовсе не спал дома, он ехал в поезде, и такой он самоотверженный человек, этот начальник, что прямо с вокзала не поехал домой, к жене, а на службу. И прибыл сюда в полвосьмого. Молодого человека сразу привели к начальнику. Начальник его послушал и подумал, что наверняка этот молодой человек заинтересует одного его хорошего знакомого по имени товарищ Каротин...

— Ты очень красиво говоришь, Захарян, увлекательно говоришь. Образно. Прямо как чтец-декламатор.

— Национальная черта характера, дорогой. У нас на Кавказе все так говорят. Звать к тебе молодого человека?

— Конечно, зови.

Открылась дверь, и в кабинет вошел паренек лет семнадцати, в старенькой юнгштурмовке и крагах, веснушчатый и чрезвычайно серьезный.

— Ну, товарищ Борис Данилович Свиридов, повтори все, будь другом, этому товарищу. — Захарян указал на меня.

Паренек в юнгштурмовке недоверчиво покосился на меня и спросил Захаряна:

— А вы что, не начальник? Зачем же я вам рассказывал?

— Начальник, начальник, — успокоил его Захарян. — И я начальник, и он начальник. Понимаешь? — значительно сказал он.

Паренек тоже очень значительно кивнул.

Захарян ушел, я усадил мальчишку напротив себя в кресло, и он приступил к рассказу.

Он вообще-то сам вознесенский, а в Нижнелиманске учится в культпросветшколе. На кого он учится? На завклубом. Он уже и село себе подобрал — большое село под Вознесенском. Это очень важный в настоящий период участок — культура на селе. В связи с завершением сплошной коллективизации. Так ему секретарь райкома комсомола товарищ Кимов прямо и сказал, когда предлагал ехать учиться: тебя, Свиридов, посылает комсомол, а комсомол командирует только на самые важные участки борьбы за социализм. Как-то: в Военно-Морские Силы, в Красный Воздушный Флот и, вот, на культурный фронт. Здесь, в Нижнелиманске, он живет у дядьки с теткой. Что там говорить, у них, конечно, сытнее, чем в общежитии, на стипендию не очень-то разгуляешься, да и матери помочь надо — дома братишка с сестренкой остались, еще маленькие, даже не пионерского возраста, вот он матери всю стипендию и отсылает. Ну, конечно, за вычетом комсомольских взносов. Дядька у него, в общем-то, хороший мужик, хотя и совершенно беспартийный и к тому же работает не в сфере производства материальных ценностей. Конкретней? Конкретно, он в ресторане работает. Официантом. Ближе к делу? Ладно, буду ближе к делу. В общем, это было позавчера. Он вечером сидел, прорабатывал тему «Политотделы МТС — орган проведения политики партии в деревне». Тетка тоже спать не ложилась: дядьку ждала. В первом часу ночи дядька приходит, садится ужинать. Он никогда на работе не ужинает, все, что ему там достается из еды, домой приносит, и ужинают все вместе. Ну, тетка накрывает на стол, развязывает пакет, значит, который дядька с собой принес, меня зовет. Я тоже сажусь, и дядька начинает рассказывать, что за день интересного произошло. У него такой обычай: все интересное дома рассказывать. «Чудные же есть люди, — говорит дядька, — прямо удивительно, сколько чудаков на свете. И вроде знаешь человека не первый день, а он вдруг — на! — такое выкинет, ты только рот разинешь». Тетка, конечно, интересуется, про кого это он, а он отвечает, что про Кузьму Данилыча. Это у них есть такой официант, невероятно смешной внешне — голова вся в шишках, издали поглядишь, совершенно лысый, а ближе подойдешь, оказывается, что у него волосы такие незаметные из-за своего совершенно блеклого цвета. Откуда знаю? Да как-то к дядьке в ресторан забежал по делу, увидел этого Кузьму Данилыча и говорю дядьке: какой, мол, у вас смешной официант. А дядька отвечает: «Это Кузьма-то смешной?! Это, брат, одна только видимость! А на деле он еще какой толковый и умнющий мужик. Весь свет объездил, такого повидал, что нам с тобой и не приснится. Языки знает, потому иностранные клиенты так и норовят к нему сесть. По этому случаю он чаевых получает несчетно. Только тратить не любит, прикапливает денежки». Вот откуда я знаю этого Кузьму Данилыча. И вот этот самый Кузьма Данилыч, рассказывает дядька, подбегает и просит разменять три червонца, то есть тридцать рублей, а то, мол, сдачу сдавать нечем. Ну, разменял дядька Кузьме Данилычу три червонца, а уж совсем поздно вечером, когда оркестр последний танец сыграл, вдруг снова подходит к дядьке Кузьма Данилыч, весь какой-то растерянный, и мнется: «Ты мне, помнишь, три червонца менял, так, понимаешь, ошибка вышла...» Дядька возражает, мол, никакой ошибки, не может быть, я тебе отдал все тридцать рублей, даже помню, какими купюрами: червонец, три пятерки, трешку и две по рублю. А Кузьма его останавливает и поясняет, что он, дескать, совсем не про то, всю сумму дядька ему действительно точно отдал, а дело в другом — в том, что он, Кузьма Данилыч, ему не ту купюру для размена вручил. Ту, мотает головой дядька, ту самую — именно три червонца и дал, готов хоть под бывшей присягой показать. А Кузьма Данилыч от этих дядькиных возражений еще больше расстраивается: он, мол, и не про это. «А про что ж, не пойму никак тебя?» — рассердился наконец дядька. «Бумажку — понимаешь? — не ту бумажку тебе отдал, — втолковывает ему Кузьма. — Понимаешь? На вот тебе другой трехчервонный билет, а тот ты мне верни». «Да не все ли равно?! — удивился дядька. — Что за фантазия тебе приспичила? Какая разница-то, объясни ты мне толком за ради бога? Да и нету у меня давно твоей бумажки, давно разменял я ее». Кузьма Данилыч затоптался на месте, а потом махнул рукой и говорит: «И правда, фантазия у меня. Никакой, конечно, разницы нет, а просто на той бумажке, говорит, я заприметил, в номере подряд три шестерки было. Магическое, мол, число шестьсот шестьдесят шесть. А я, говорит, суеверием заражен, верю, говорит, в силу этого числа, что оно мне счастье принесет. Ну, нет, говорит, так на нет и суда нет. С тем и ушел. «Ну разве не чудак? — спрашивает нас дядька. — Первый раз вижу, чтоб человек денежные ассигнации из-за номера собирал. Придумают же — шестьсот шестьдесят шесть!»