Около палаты уже никого не было — ни снующих в суматохе медсестер, ни вечно раздраженного врача, будто всем сразу стала не интересна судьба Стаса после того, как на него напало ужасающее оцепенение. На пятом этаже было очень тихо, голоса, звяканье инструментов и едва уловимый скрип каталок слышались словно из-под земли. Я даже сразу не заметила, как рядом возникла еще одна фигура, и повернула голову, лишь когда уловила знакомый запах дорогих сигарет.
— Где все?
— Отец повез его маму домой. Ей сделали успокаивающий укол какой-то, — Алиса пожала плечами. — А больше никто не приходил.
— Наверное, еще не знают, — я покачала головой.
— Наверное, всем просто пофиг, — безжалостно резюмировала моя подруга. — Вот и все.
Я вздохнула. Мимо нас по коридору прошмыгнула медсестра — теперь она оказалась «по ту сторону», осматривая приборы и поправляя датчики на груди Стаса.
— Надо хоть чем-то помочь. Что-то сделать…
— Я уже предложила денег его родителям. Что я еще могу?
— Верить, Алиса. Мы все можем верить.
Подруга апатично махнула рукой. Я подвинулась к ней поближе, наши локти соприкоснулись.
— Что говорили врачи?
— Я приехала, когда его уже привезли в палату. Мне только сказали, что он в коме.
Я еще раз взглянула на сероватое лицо Стаса и зажмурилась, скрестив пальцы, как в детстве.
— Ничего, он поправится. С ним все будет хорошо.
— Да все и так лучше некуда, — произнесла Алиса, задумчиво проведя пальцем по стеклу. — Все кончено.
— Еще ничего не закончилось, — шепнула я. — По крайней мере, он живой.
— Да лучше бы умер.
Не веря собственным ушам, я медленно повернулась к ней и уставилась пораженным взглядом. Алиса выглядела совершенно обыденно — только легкая бледность ее лица контрастировала с черными волосами, и губы сейчас казались не настолько яркими, как всегда. Ее глаза ничего не выражали — ни боли, ни сожаления, ни гнева, Алиса как Алиса — такая, какой я видела ее каждый день с момента, как мы познакомились. В эту секунду я почувствовала легкую тошноту.
— Как ты вообще можешь такое говорить?.. Ты…
— Вика, разуй глаза! — ядовито отозвалась она. — Смерть — не самое худшее! Самое страшное — как раз вот это бессилие! Помнишь, каким он был? Таким мальчиком-красавчиком, вечно улыбающимся, с игривой интонацией… А его очки? Эти чудовищные очки в черной оправе, в которых он становился похожим на черепашку?.. Молодой, красивый, быстро увлекающийся. И что? От него ничего не осталось. Ничего.
— Прекрати даже думать такое, — зашипела я. — А то я попрошу, чтоб тебя сюда больше не пускали!
— Ох, как страшно, — скептически ухмыльнулась она. — Мне на самом деле больно. Больно от мысли, что вместо Стаса на свете теперь существует некий овощ в трубочках. И мы все теперь вынуждены ходить около него на цыпочках, утешая себя идиотскими надеждами.