Мне улыбается, как друг,
попавшийся на казнокрадстве,
словно его порочный круг
и я
сроднились в тайном братстве,
как в родословной от сохи,
как в вожделенье доли сытной…
Ему за прежние грехи,
передо мной ничуть не стыдно.
Он из поруки круговой,
как бы ушедшей в день вчерашний,
но вновь готовой стать стеной,
готовой даже к рукопашной,
как некий дутый романист,
привыкший к славе и наградам,
который, как авантюрист,
пугает новым Сталинградом
и тюрьмами словесной лжи, и
пропастью междоусобиц,
прикрывшись с ловкостью ханжи
понятиями «стыд» и «совесть».
Он снова в правящих кругах,
в которых был в года застоя,
и та же власть в его руках,
словно поместье родовое.
И вся его сегодня роль
таит боязнь гражданской казни:
вдруг все увидят, что король
не просто гол, но безобразен.
И в верноподданстве своем
он изощряется публично,
не церемонясь, что прием
такой
почти что неприлично
сегодня выглядит. Хотя
и выпады ему подобных —
лишь отраженье бытия
в его незыблемых законах,
где все — единство и борьба
отжившего и обновленья,
и обделенная судьба
потерянного поколенья,
и крах словесной шелухи
в холуйском одобренье скопищ…
Из этой адовой ухи
аквариума не устроишь.
И, как в застойной тишине
тоталитарного удушья,
вновь, кажется, ползут ко мне
отчаянье и равнодушье.