Ради Эдварда ей хотелось, чтобы король был здесь и попрощался с сыном, но Этельред вместе с тремя старшими этелингами уехал в порт Саутгемптона встречать вновь назначенного архиепископа Вульфстана, вернувшегося из Рима, где он был рукоположен. Она надеялась, что Вульфстан не приедет с ними в Винчестер, хотя бы пока. Архиепископ, чья грива белоснежных волос и пронзительный взгляд как нельзя лучше сочетались с его пламенными проповедями, едва ли смог бы утешить скорбящее семейство. И хотя для Эдварда, чье безжизненное тело лежало сейчас в Олд-Минстерском соборе, с руками, сложенными на груди, и горящими в изголовье и в ногах свечами, это уже не имело значения, для Эммы повелительные манеры Вульфстана были бы сейчас невыносимы.
Вместе с Маргот и Хильдой она стояла у гроба, а монашки из аббатства Святой Марии нараспев читали молитвы за упокой души в одном из боковых приделов собора. Еще раньше, когда она омывала истощенные ноги и руки, некогда бывшие такими подвижными, она оплакивала мальчика, который стал ее первым другом при дворе. Эдвард отнесся к ней если и не как к матери, то как к старшей сестре, и свои слезы Эмма лила не только о нем, но и о себе. Теперь, когда она слушала высокие голоса монашек, глаза ее были сухими. Было тяжело видеть страдания мальчика, и сейчас для него самое худшее осталось позади.
Пока она молилась, толстые дубовые двери собора отворились, и, обернувшись, Эмма увидела одетого в плащ короля, шедшего по нефу. На фоне светлого дверного проема выделялся его темный силуэт. Он пришел без сопровождения, и Эмма подумала, что он, видимо, велел остальным ждать за дверями, чтобы у него была возможность побыть немного наедине со своим сыном. Полагая, что и ее присутствие тоже будет нежелательным, она подала знак своим дамам удалиться.
Однако, прежде чем она успела ускользнуть, Этельред окликнул ее по имени. Удивившись, она подошла к королю и увидела, что его глаза, устремленные на тело сына, блестят от слез. Она коснулась его руки, выражая свое сочувствие. Какие бы разногласия их не разделяли, их объединила скорбь по этому ребенку.
Какое-то время они стояли рядом молча, пока пение монашек на латыни эхом разносилось по огромному храму. Наконец король заговорил.
— Я в долгу перед вами, миледи, — промолвил он, глядя не на нее, а на лицо Эдварда, такое белое и застывшее, словно оно было высечено в мраморе, — за вашу заботу о моем сыне.
Слыша такие слова, она не могла не вспомнить о его черствости к мальчику, его нежелании прийти к Эдварду, когда тому так нужны были хоть какие-то проявления отцовской любви. Что проку теперь от его показной скорби, когда его сын об этом уже не узнает? Но ничего этого она не сказала вслух. Даже по отношению к Этельреду она не могла быть так жестокой.