На противоположной стороне поляны, подминая сучья, умащивались «катюши». Рядом с облачком появилась «рама»[1].
— Теперь жди гостей… — буркнул Олег и зло выругался.
Под брюхом «рамы» лопнуло несколько шрапнелей, и она, скользя к фронту, бросилась наутек. По ее следу улеглись кудрявые взрывы, белые, как хлопок. И в небе уже висело не одно облачко, а много.
Запыхавшись, прибежал вестовой. Я услышал его шаги и подумал: «За мной», — но мне не хотелось вставать, в теле еще не рассосалась усталость, она прижимала меня к прохладной траве лужайки.
— Разрешите доложить?
— Что там?
— Вас к командиру дивизиона.
И с этой минуты все закружилось, смешалось, все встало с ног на голову.
Наш прорыв на Харьков свернулся. Мы, как улитка в ракушку, спешно оттягивались к исходным позициям. За сутки проделали восьмидесятикилометровый марш и с ходу заняли оборону по длинной заболоченной речушке.
На том берегу, в Николаевке, окопались немцы. На этом берегу в Ново-Николаевке мы спешно закапывались в податливый чернозем, перебрасывались с немцами «визитными карточками» — одиночными снарядами.
Ночью немцы жгли осветительные ракеты, сыпали вдоль фронта цветной горох трассирующих очередей.
А к вечеру следующего дня случилось что-то непонятное. Суматошно отступила пехота. Мы едва успели вывезти пушки. Ездовые во всю мочь нахлестывали лошадей. Я бросился на лафет орудия, вцепился в него, казалось, не только руками, но и зубами, дико встряхивался на ухабах и слышал, как по бронещитку лупят автоматные пули бегущих позади немцев.
Выбыл из строя командир дивизиона. Кто-то видел, как он упал рядом с окопчиком, и, когда падал, лица у него уже не было: краснела сплошная рана. Я принял командование остатками дивизиона.
Так же неожиданно политрук Сапожков — тихий многосемейный учитель — стал комиссаром дивизиона. В ответ на приказ о его назначении он только развел руками и грустно улыбнулся.
Два дня прошли в толчее на месте. Немцы не наступали. Мы нерешительно топтались перед ними и, похоже было, не знали, что делать.
На третий день утром офицер связи штаба дивизии передал пакет с устаревшими приказами и устное распоряжение явиться к 12.00 на совещание в штаб артиллерии. Штаб стоял в деревне Лозовенька.
На своей Мине, поджарой высокой донской кобылице, восемь километров до деревни я проехал быстро. Все это время меня не покидало чувство, что еду по огромному перенаселенному табору: повозки, машины, орудия, «катюши»… И между ними, как растревоженный злой муравейник, — люди.
В Лозовеньке штаба уже не оказалось. Я разыскал хату, в которой он был вчера, и, не зная, на что решиться, сел на ступеньках расшатанного крылечка.