Военнопленные

Откуда-то справа докатывался гул артиллерийской перестрелки. Звуки были тугие и круглые, как рокот уходящей грозы, и еще раньше, чем они долетали до меня, земля содрогалась. Мне временами казалось, что по ней кто-то невероятно огромный лупил чудовищным цепом, и она от этого, мучаясь и вздыхая, вздрагивала.

В лесу притаился наш артиллерийский дивизион. Бойцы отдыхали, по очереди мылись в ленивом илистом ручье. Сквозняки растягивали между кустами нашатырную вонь прелых портянок.

Подвернув под голову руки, я лежал на траве лесной опушки. В зените висело одинокое облачко, белое до рези в глазах. Над ободранным, покореженным лесом чуть слышно вздыхал ветер. Он задевал листву, и она в ответ начинала ему шепотом жаловаться. Но ветер пролетал, и листва недоуменно умолкала, так и не успев высказать своих горестей.

За долгое время выпал редкий час передышки. Я наслаждался покоем, шелковистым холодком травы и бездонной синью неба, чуть-чуть подернутого на западе мутной дымкой.

— Спишь или думаешь?

Я не слышал шагов. Голос прозвучал неожиданно, разорвал цепочку моих мыслей. Не очень охотно я повернулся в его сторону. На пне с божьими коровками сидел командир батареи Осипов, жевал губами длинный травяной стебель, и он, раскачиваясь, упруго подбрасывал остистый короткий колосок.

— Ты чего такой мрачный?

— Да так… Тошно… Все Александровку вижу.

— М-да, такое забудешь не скоро.

Когда мы дней десять назад ворвались в это большое село, еще дымились головешки догоравших пожарищ. На высоких воротах Дома культуры висели трое. Смрадный ветер чуть поворачивал их из стороны в сторону, как бы показывая миру обезображенные удушьем лица. У одного из повешенных узел пришелся за ухом, и оттого он наклонил к плечу голову, словно прислушивался к чему-то, слышному лишь ему одному. Ветер играл светлой прядью волос и приколотым к груди лоскутом бумаги с безграмотной надписью: «Партызан». Листок то трепетал на ветру, пытаясь улететь, то покорно и мертво обвисал на груди казненного.

В нескольких метрах от виселицы на траве запеклись густые мазки бурой крови. Над мертвым человеком, все еще стянутым по рукам и ногам обрывками троса, сидела простоволосая седая женщина, тихо стонала и причитала без слез, ослабев от непосильного горя. По опухшему лицу трупа ползали прилипчивые зеленые мухи, и женщина сгоняла их вялыми взмахами коричневой сморщенной руки…

И вот Осипов, очень впечатлительный, так и не смог отделаться от виденного. Он ходил подавленный, мрачный, иногда вдруг беспричинно закипал злобой и тогда походил на астматика, мучимого удушьем.