— Однако в армию вас взяли?
— Ничего не поделаешь: тотальная мобилизация. Заговорился я с вами. Хотел домой заглянуть, а теперь уж поздновато.
— Ничего не поздно. Поезжайте, навестите мать, жену. Небось скучают?
— Не удосужился жениться.
— Как?! До сих пор не женаты?
— И слава богу! Семья связала бы меня по рукам и ногам, приковала бы к месту, а я лелею мечту вернуться в Россию. Как вы думаете, примут?
— Не знаю, Эрдман, право, не знаю.
— Да, да, понимаю. Пока! Поеду домой.
— До свиданья. Лучше позже, чем никогда.
Уже от порога Эрдман обернулся, грустно кивнул:
— Вы правы: лучше поздно, чем никогда.
У меня складывалось впечатление, что Эрдман очень несчастный человек, одиночка, эстетствующий интеллигент, упрятавший на дно души свою трагедию. Но мог ли я ему довериться вполне?
Вечером бараки становились мастерскими по изготовлению игрушек. Сбытом наших изделий занимался конвоир Ганс Шмуклер, уже давно разменявший шестой десяток: рот провалился, череп лыс, спина сутула. Шмуклер содержал в Мюнхене кабачок, и на его доходы откупался от фронта, да, кажется, еще откупал и сына. Днем он находился в команде, вечером — в своем заведении.
Молча не работалось. Спорили, друг друга вышучивали. Частенько споры переходили в серьезные потасовки.
— Цымбалюк, — пристал Немиров к медлительному украинцу, — расскажи нам, как ты в плен сдавался?
— А нема що розказувать. Пидняв руки та пишов.
— Значит, ты изменник? — не отставал Немиров.
— Та який там изменник! Отступали, отступали, пришлы в мое село, а комбат и на пивчаса не отпустыв, побоявся. А дома — жинка, диты. Я просыв, просыв його, а потом взяв и пишов. А тут и нимци прыйшлы.
— Значит, прошли село, ты штык в землю — и домой. Дальше пусть дядя воюет?
— Угу.
— Сволочь ты, Цымбалюк. «Угу»! С такими навоюешь!
— Зачем в РОА записался? — за спиной Цымбалюка вырос Дядюшков.
— От присталы, чудни люди, то ж мени, з голоду пропадать?
— За котелок похлебки в своих стрелять…
— Ни в кого я стрилять не буду. Ни в ваших, ни в наших. Мени б тильки до Украины доихать.
Из угла подскочил Гранкин. После контузии он тряс головой, был нервный, вспыльчивый и злой.
— Изменник! Сволочь! Ни нашим, ни вашим. Подстилка фашистская!
— От як дам подстилку…
— Ты?!. Мне?!.
Цымбалюк коротко охнул и повалился на сторону, но, падая, успел ударить Гранкина в живот.
— Бей рогатика!
— Бе-е-е-ей!
Кто-то задел лампу. В комнате сразу все зашаталось, замелькало, и стало тесно от разгоряченных тел и шума. Никто не слышал, как щелкнул замок и в комнату вошел унтер.
— Что случилось?
Избиение прекратилось. Люди неохотно разошлись, освободив середину комнаты. С пола поднялся Цымбалюк и, цепляясь за койки, проковылял в свой угол.