Вдруг Фрол насторожился: ему почудился детский плач. У мужика заколотилось сердце, таращась в темноту, встал, прислушался. Плач повторился. Фрол задрожал, рухнул на колени и, оглядываясь по сторонам, зашептал:
Должно, ты— Ивасик? Мается неприкаянная душа сыночка... У~у-у!..~~ громко завыл он.
Разбуженные его воплем люди вскочили на ноги, схватились за оружие. Но вокруг царила тишина — даже птицы молча встречали ненастный рассвет в опустевшем лесу.
Гордей подошел к Фролу. Мужик продолжал стоять на коленях, голова его бессильно уткнулась в траву, плечи вздрагивали.
Аль послышалось что, молодец?
Фрол не отвечал, дышал тяжело, часто.
Вожак лесовиков взял его подмышки, приподнял, повернул лицом к себе. Встретившись с безумным, блуждающим взором, невольно отшатнулся. Фрол бессвязно лепетал
что-то об агнце невинном, о Насте, о тяте... Затем рванулся из рук Гордея и побежал.
Федор и Василько бросились за ним. Догнали, схватили его и с трудом удержали, пока не подоспели Клепа и Любим. На губах Фрола выступила пена, глаза закатились. Вчетвером прижали бьющееся тело к земле. Вскоре Фрол перестал бесноваться и затих.
Нечистая сила прихватиша, яко тать в ночи...— покачал головой молодой монах из Серпухова.
Бывало с ним такое? — спросил Гордей.
Не припомню,— вытирая рукой потный лоб, сказал Любим Гон.
Степанида сказывала,-— вмешался Клепа,— когда он мальцом был, напугал его леший.
Верно, Егор, годков до осьми случалась с ним падучая, а потом прошло.
А теперь снова взялось,— удивился Митрошка.
Есть с чего,— вздохнул Любим.— Много горюшка ему досталось.
Плач сыночка ему вроде бы почудился,— сказал Гордей.
Может, и вправду мается неприкаянная душа дитяти да тревожит его?
Все замолчали, прислушались. В лесу по-прежнему царила тишина — ни звука.
Почудилось...
Такое сколько хоть бывает. Со мной не раз случалось,— затараторил Митрошка.— Помер как-то в Серпухове боярин, забыл как и звали. Намедни здоров был, а тут вдруг преставился. Я еще кафтан ему шил, да все угодить не мог. То не так, се не этак — ахти как намучился. Не берет кафтан боярин, хоч плачь. А тут помер... у меня даже на сердце отлегло, даром, что грех сие — божья тварь все ж душу отдала. Прости меня, господи, божьей тварью
• боярина назвал..» В ту ж ночь, как захоронили боярина,— продолжал таинственным голосом лесовик,— только спать я лег — скрипнула дверь, заходит кто-то. Гляжу: боярин пожаловал!.. Идет к лавке — страшный такой, руки вытянул, вот-вот схватит... «Где мой кафтан, давай его сюды!» — говорит. Во мне так все и захолодело. Ну, думаю, смертушка моя пришла. Кафтан-то, как хозяин преставился, я сыну боярскому Емельке Ползуну продал...