Эта третьяковская фраза недаром вспомнилась Вере именно сейчас и тут же слилась с архитектурным обликом консерватории. Другие сравнения здесь были неуместны. Речь могла идти только о мировой славе.
Ведь мир как раз располагался в этих классах, по духу идентичных таким же помещениям Парижа, Лондона, Мадрида.
Вера действительно первым делом сыграла «Жатву» Петра Чайковского, стремительно перепрыгнув в область «Камелька». Наверное, она стосковалась по зиме. Хотелось куда-нибудь уехать именно зимой, в Ростов Великий, в Кострому, наконец, но только без «другого Нуреева». Теперь во всех забавах Веры и Рудика незримо будет присутствовать этот божественный Владимир Павлович. Чтоб у него уши отсохли, у пня старого!
Стрешнева осталась довольна собой. И прежде всего потому, что музыкальная память легко справлялась со всей прочей. Вместо смердящего запаха так называемой злобы дня властно приходили ниоткуда иные запахи, иной цвет, иные желания…
Вскоре девушка закрыла инструмент и задумалась. Музыка звучала в ней самостоятельно. Клавиши изысканно и трепетно проваливались в свои гнезда и вновь поднимались. И ничего не нужно было делать. Никаких физических усилий.
Вера подняла перед собой ладони и тихо засмеялась. У нее есть то, что никто и никогда не сможет отнять. Похоже, эта сила была потусторонней. Рядом постоянно располагался источник звуков, который девушка представляла не иначе как лесным ключом из последнего рассказа «Записок охотника» или точно таким же ключом в окрестностях Красного Села — возвращающий зрение.
А когда она начинает играть, кольцо на ее пальце загорается тайным, одной ей видимым пламенем, и тогда происходит необъяснимое — будто сам дух музыки приходит ей на помощь. Только вот последствия этого вмешательства бывают страшны. С особенной силой это проявилось в Норвегии, видимо, она очень захотела быть первой… И об этом никому нельзя рассказывать. Немного печально, что нельзя. Но когда-нибудь и кому-нибудь она все-таки расскажет. Но только не для того, чтобы навредить себе.
Вера с грустью подумала, что воздух за окном стал синим. Начинался вечер. Не зимний. К необъяснимому сожалению.
Потому что она знала точно: то, что с ней происходит сейчас, наедине с инструментом, наедине с размышлениями, приходящими извне, это не отсюда, а из другого времени. То есть она порой опережала себя — на полгода, на год. А может быть, и больше. И жить с этим и в этом было ни тяжело, ни легко, это было подлинной жизнью Веры. Она была материалом сама для себя. «Чистая форма» приходила неведомо откуда и, несмотря на свое школьное и скромное наименование, делала с Верой все что хотела.