-. Да, все правильно. И бусы. Они кажутся археологическими. Откуда берут такие бусы?
Это были черные глиняные, тяжелые, очень крупные бусины, лепная обливная керамика — в самом деле, как будто из древних раскопок.
— Их сделал мой муж, он художник и керамист.
— А… — без интереса. — А можно их разглядеть получше?
Я сняла бусы, он долго их рассматривал. На каждой бусине неровного и слабого черного цвета был выдавлен свой знак, напоминающий некий пред — иероглиф. Знаки эти были кобальдового, охряного и темно — темно карминного цвета. Они неизбежно внушали подозрение о том, что они что‑то значат — но значение их не было известно ни художнику, ни мне, ни, я думаю, знатокам древних письменностей. Разобравшись с бусами, Сергей Сергеевич вновь подтвердил:
— Правильно. Куда вы идете?
— К метро.
— Я тоже. А вы знаете, где здесь метро?
Мы пошли какой‑то странной дорогой. О, как тяжело. Нет, лучше вовремя бежать от своего божества: что мне теперь ему сказать?
Сергей Сергеевич шел, думая, видимо, о своем, и вдруг решительно поворачивая — то направо, то налево, срезая углы. К какому метро мы идем? Не к Пресне, не к Охотному ряду. Куда же еще?
Я, ища поводов для разговора и зная, что ему недавно передавали машинопись «Москвы — Петушков» (слава этого сочинения в то время расходилась, как огонь по сухой траве, и уже достигла элиты), спросила его о впечатлении.
— Я в этом ничего не понимаю.
— В чем?
Я могла предположить: в жизни такого рода.
— В прозе. Я читаю главным образом стихи. Но расскажите мне о нем. Как он живет…
— Так, как там написано.
— Да? Зачем же такое удвоение? Я всегда думал: или жить, или писать. Помните, у Томаса Манна…
Я не знала, что ответить.
Через много лет, в Париже, вернувшись из Арля, где я провела месяц в Центре переводчиков, я рассказывала Сергею Сергеевичу, как французы между собой (я подслушала) говорили обо мне:
— Mais trop timide. Gentile, oui, mais trop timide.[134] Сергей Сергеевич сказал:
— Это я trop timide.
И добавил, что более робкого по природе человека, чем он, трудно найти.
Об этом его свойстве, почти парализующей застенчивости, говорят те, кто знал его в юности. Но к моменту нашего блуждания в окрестностях улицы Качалова стороной, страдающей от непомерной застенчивости, была, несомненно, я. Сергей Сергеевич был к этому времени властитель дум и привык уже к общему обожанию. Даже продавщица глядела на него с материнской нежностью: Сергей Сергеевич!
Итак, я не знала, что сказать.
— НО!
помните эту аверинцевскую интонацию?
— НО!.. С ним должно что‑то случиться. С ним случается что‑то?.