— Эту рану, — сказал Альфред, — получил я на другой день после свидания с вами, в тот самый день, когда уехал в Англию.
— Я вам говорил, чтобы вы не дрались на пистолетах. Общее правило: шпага — оружие храброго и благородного; шпага — это драгоценнейшая реликвия, которую история сохраняет как память о великих людях, прославивших отечество. Говорят: шпага Карломана[2], шпага Баярда[3], шпага Наполеона[4]; а слышали ли вы, чтобы кто-нибудь говорил об их пистолетах? Пистолет — оружие разбойника; с пистолетом к горлу он заставляет подписывать фальшивые векселя; с пистолетом в руке он останавливает дилижанс в чаще леса; пистолетом, наконец, обанкротившийся вскрывает себе череп. Пистолет!.. Фи!.. Шпага — это другое дело! Это товарищ, поверенный, друг джентльмена, она бережет его честь или мстит за оскорбление.
— Но с этим убеждением, — отвечал, улыбаясь, Альфред, — как вы решились стреляться два года тому назад на пистолетах?
— Я — другое дело. Я не мог драться на том, на чем хотел: я — учитель фехтования! — и при том бывают обстоятельства, когда нельзя отказаться от условий, которые вам предлагают…
— Я и находился в подобных обстоятельствах, мой милый Гризье, и вы видите, что я недурно исполнил свое дело.
— Да! Оказавшись с пулей в плече!
— Все лучше, чем с пулей в сердце.
— Можно ли узнать причину этой дуэли?
— Извините меня, мой любезный Гризье: вся эта история должна оставаться в тайне: но в свое время вы ее узнаете.
— Полина? — спросил я его тихо.
— Да! — ответил он.
— На самом ли деле мы ее узнаем? — сказал Гризье.
— Непременно, — ответил Альфред, — и в доказательство я увожу с собой ужинать Александра, которому расскажу все сегодня вечером. Когда не будет препятствий к выходу ее в свет, вы прочтете ее в каком-нибудь томе Черных или Голубых повестей. Потерпите до этого времени.
Гризье должен был покориться. Альфред увел меня к себе ужинать, как обещал, и рассказал мне историю Полины.
Теперь единственное препятствие к ее изданию исчезло. Мать Полины умерла, и с ней угасли фамилия и имя этой несчастной женщины, приключения которой, кажется, не могли произойти ни в этом веке, ни в этом обществе, в которых мы живем.
— Ты знаешь, — сказал мне Альфред, — что я учился живописи, когда мой добрый дядя умер и оставил мне и сестре моей каждому по тридцать тысяч ливров годового дохода.
Я склонил голову в знак подтверждения того, что сказал Альфред, и почтения к тени человека, сделавшего такое доброе дело при прощании со здешним светом.
— С тех пор, — продолжал рассказчик, — я занимался живописью только для души. Я решил путешествовать, повидать Шотландию, Альпы, Италию; взял у нотариуса свои деньги и отправился в Гавр, чтобы начать свою поездку с Англии.