Разумеется, не Муравьеву со всей его надутой высокопарностью, с "энергическими" жестами говорить о склонности Желябова к театральным эффектам, о желании порисоваться, и не ему, Муравьеву, жадному искателю нагретых мест И Портфелей и даже взяточнику, как о том свидетельствуют его современники, определять Желябова, как революционного честолюбца. Что же касается попытки проникнуть в будущее, кем предстанет Желябов, то и тут государственный обвинитель оказался плохим прозорливцем.
Но в одном месте своей речи Муравьев обронил фразу:
— У них выработалось одно — закал и энергия…
В этом он был прав.
Он сказал ее вместо речи защитника.
Речь Желябова — замечательный документ эпохи, и мы приведем ее целиком. На ней воспитывались революционные поколения. Но прежде всего, надо отметить обстановку, в какой Желябову пришлось говорить. Речь Желябова неоднократно прерывали ропотом, шиканьем. Больше всех постарался сам "первоприсутствующий", сенатор Фукс. Он открыто срывал Предсмертное выступление Андрея Ивановича. Об этом есть свидетельство самого Фукса. По словам Фукса, Александр III через министра юстиции Набокова требовал скорейшего судопроизводства. Во время суда Фукса обвиняли в либеральном отношении К подсудимым. Государственный секретарь Перетц в своем дневнике записывает:
— Во время производства, кажется в первый день его, приезжал в суд Баранов. Прямо из суда он поехал к Победоносцеву я пожаловался на слабость председателя, дозволившего подсудимым вдаваться и подробное объяснение их воззрений. Победоносцев поспешил к государю. Его величество немедля послал за Набоковым и потребовал от него объяснения.[105]
— Между тем, — признается Фукс, — достоинство подсудимых было так велико, что когда я к ним послал судебного пристава, объявить мою просьбу, дабы они между собой не разговаривали, они ответили просьбой же — дозволить им это, когда суд уходит, что они ничего неприличного не сделали и не сделают[106].
В результате Фукс распорядился во время перерывов уводить подсудимых "в их тюремные кельи".
Фукс признается также в том, что он дал полную волю Муравьеву критиковать социализм "с разными передержками" и в то же время не разрешил Желябову ответить на прокурорские наветы. Слушая речь пpoкурора, — сообщает Фукс, — я мучился вопросом — не остановить ли его? Но по такому делу остановить прокурора, значило бы обрушить на суд тяжкое нарекание, будто бы последний сочувствует злодеям. Никто бы не понял моих мотивов, почему я остановил прокурора… Мне следовало его остановить как потому, что я не допустил касаться этого подсудимым, так и потому, что к учению этому нельзя относиться поверхностно, слегка, без глубокого изучения. Учение это распространено во воем цивилизованном мире. Оно имеет свою историю, его надо знать глубоко, чтобы вдаваться в его критику и чтобы в полемике критическим анализом это учение уничтожить. И Муравьев совершенно напрасно вдался в это рискованное суждение о социализме. Я видел, чувствовал это, находил крайне необходимым его остановить и, однако, не сделал этого… я промолчал и тем самым попал в неловкое положение, т. е. давал свободу слова одной стороне и зажимал рот другой…