Увы, в твоих глазах любая тряпка на ней выглядела шедевром портняжного искусства, тебе нравилось все, и нравилось искренне; даже если бы ты силился искать изъяны, то все равно от тебя было бы мало толку.
Сорок минут спустя вернулась ваша мать. Ее голос донесся с первого этажа. Она искала тебя. Настойчиво. Помнишь, ты испустил звук, похожий на хныканье, а Сельваджа одновременно с тобой лишь криво ухмыльнулась. На четвертый призыв твоей матери ты крикнул: «Есть, сэр!» — и спустился вниз. Если тебе не изменяла память, мама сказала, что забыла в квартире на улице Амфитеатра одну вещь, а не двести. С чувством обреченности ты доставал из «ровера» самые непредсказуемые дары Божии. По окончании этой неравной борьбы с пакетами от Burberry и коробками из-под обуви ты под предлогом заданного на лето Ксенофонта ушел в свою комнату и оставил комиссара полиции одну самостоятельно разбираться со своим барахлом, надеясь, что она поймет теперь, хотя бы частично, что означают слова «святой ужас».
Видеть за столом всю семью в полном составе, надеясь, что это навсегда, — это вызывало в тебе теплое чувство уюта и надежности. Даже шутки нотариуса, твоего отца, и рассказы о бедолагах, арестованных твоей матерью за то, что посмели угрожать теще косилкой, веселили тебя.
Домашний ужин получился хорошим. Вы решили приготовить что-нибудь простенькое. Мама и Сельваджа единогласно постановили, что ты и кухня ни в коем разе не предназначены друг для друга, хотя непонятно, откуда у них была такая уверенность. Ты лишь помогал накрывать на стол, пока мама и Сельваджа последними штрихами, по-женски, придавали атмосфере особый уют, снижая интенсивность равнодушных галогенов и зажигая волнующие восковые свечи.
Помнишь, ты поставил старый диск прекрасного генуезского барда, который так нравился маме, и, вернувшись с работы, отец обнаружил этот приятный и для него сюрприз.
Ты уже не помнил, когда так хорошо ужинал в последний раз, хотя перед ужином у тебя совсем не было аппетита. Может быть, потому, что блюда, приготовленные твоей матерью, оказались самыми вкусными в мире, или потому, что ты увидел, как Сельваджа хлопочет, готовя первое, но ты, мой дорогой Джованни, поглощал все и вся с завидной nonchalance[21].
— Это был самый лучший и самый веселый ужин в моей жизни! — сказал ты отцу, поднимая бокал с белым вином, и твоей матери тоже, конечно.
Ты был так счастлив снова находиться в кругу семьи, которую злая судьба отняла у тебя на долгие голы. Ты был полон жизненной энергии от сознания того, что Сельваджа была рядом с тобой. Та, которая легко усмиряла твои мысли и наполняла сердце радостью, прежде не испытываемой, чистой, тихой, насыщенной.