— Как мы можем «остаться самими собой», если в этой стране нет ничего?! Где культура? Где традиции? Здесь нет основ для того, чтобы «оставаться собой», как ты выражаешься. В чем страна нуждается, так это в грандиозном вливании «белой крови». Нужны иммигранты — и многие. Из Европы.
— Меня удивляет и угнетает твое мнение о соотечественниках, — заметил я.
Весь вид Фрица выражал упрек в мой адрес. Я опять вспомнил о странностях его характера, о которых мне уже говорили, но я их не наблюдал до последнего времени. Правда, я слышал сотни рассказов о его жизни, но не считал их достаточно правдоподобными, и они не могли уменьшить моего уважения к нему. Передавали, что Фриц ежедневно поднимается на рассвете и сам чистит коллекцию своих ботинок, тогда как слуга читает ему утренние газеты. Страстью Фрица были часы с боем. В доме их насчитывалось одиннадцать, и Фриц заводил часы так, чтобы они били одновременно и он мог бы наслаждаться этими звуками в любой комнате, где находился в тот момент. Говорили, что в саду загородного дома он установил сложную систему электросигналов, чтобы не могли похитить его сына — как это случилось с сыном знаменитого Линдберга. Но ни одна из этих странностей не могла повлиять на нашу дружбу, разрушить ее.
Мне захотелось поглубже заглянуть в душу Фрица, прорвать его напыщенность и серьезность, пробиться сквозь толщу его «добропорядочности».
— А помнишь, Фриц, как в молодые годы ты прекрасно справлялся с тем, что теперь называешь «вливанием белой европейской крови»? Еще до приезда в Германию ты был опытным ветераном, специалистом и, наверно, здесь приумножил население… Ведь это ты научил меня заговаривать с женщинами в кафе, делать им комплименты, а потом назначать свидания на углах, пользующихся скандальной славой. И если бы не ты, так кто знает, сколько еще времени я не смог бы расстаться со своей невинностью! Нас ведь воспитывали в такой строгости…
Как бы вызвать его на откровенность?
— Недавно я рассматривал в сельской церкви картины и размышлял о том, какая разница существовала между нашими семьями. Вспомнил и ужас, который ты вызывал у всех кузенов Франкфурта своим воспитанием. Проблема совести, как мы ее понимали, никогда не стояла перед тобой. В семнадцать лет ты был свободен от условностей. Как я завидовал тебе! Ты убегал в театр или на концерт, а мы целое воскресенье читали с матерью Библию. Подумать только! Надо было запомнить каждое слово в послании святого Павла к евреям! Какие мрачные воскресенья! Твой же долг сводился к тому, чтобы заглянуть в часовню, а потом бежать дальше. О часовне написала тетушка Эстер в письме матери. И мать, человек сугубо исполнительный, заставляла тебя ходить к утренней службе. Проблема спасения души, о чем столько говорилось в нашем доме, для тебя сводилась лишь к божьему благословению перед смертью. То есть к смерти после исповеди. Загробная жизнь тебя тоже не беспокоила. Признайся, мы казались тебе откровенными глупцами?