— Что вы кончите? — строго спросила она.
Сын молчал.
— Что же ты молчишь? Говори скорее! Что вы кончите, Ромас?
— Ну, читать кончим, — неохотно объяснил он. — Мы теперь ее читаем, а в четверг, может быть, кончим, тогда и смогу тебе все объяснить.
— Четверг — завтра.
— Завтра после обеда мы пойдем читать, а когда вернусь, я тебе все расскажу.
Она больше не расспрашивала сына. Не потому, что все было ясно, а просто не хотела вынуждать его насильно говорить. Он не отпирался, не врал… Наконец, он ничего плохого не сделал! Случайно обменялся портфелями. Он же не знал, что эти документы краденые. Молод и любопытен. А какие уж там важные тайны могут быть в старинных документах…
Так она успокаивала себя.
И все же на сердце лежала какая-то тяжесть. Каждый раз, когда она это испытывала, ей становилось грустно, а теперь она почувствовала сильнее, чем когда бы то ни было, как неизбежно отдаляется от нее сын. Его мысли, переживания, заботы становятся уже не ее мыслями, переживаниями и заботами. А ведь она знала, что так будет, что так должно быть, что такова жизнь.
И все-таки она хотела бы удержать сына возле себя, ревниво хотела бы, чтобы он жил только для нее. А Ромас, казалось матери, наоборот, как можно быстрее старался отделиться от нее, стать самостоятельным. Она все это видела, и поэтому ей было грустно.
Под вечер Константина вышла из дому. Походила немного по улицам, зашла в костел и, постояв там несколько минут, отправилась в дом настоятеля.
Ксендз встретил ее очень приветливо, усадил и даже сам сел. А это означало особенное внимание к гостье.
— Я разговаривала с сыном, — сказала она, не ожидая, когда ксендз начнет спрашивать.
— Он, конечно, отпирается?
— Нет, он не умеет врать, — с гордостью за сына ответила мать. — Но и говорить не хочет.
«Стало быть, они не ошиблись, следы верные», — обрадовался ксендз, но вслух он сказал сухо, даже сурово:
— Вы — мать и должны употребить все свое влияние, все средства…
— Но учтите, настоятель, что Ромас уже не маленький, — перебила она ксендза.
— Все равно, ответственность за детей, какими бы они ни были, даже совсем взрослыми, падает на родителей.
— Я это понимаю, настоятель. Я постараюсь, чтобы документы как можно скорее были возвращены. Возможно, завтра мне удастся узнать больше.
— Завтра? — переспросил ксендз. — Почему именно завтра?
— Насколько я поняла, они сделали себе из этого развлечение. Читают этот документ, а завтра после обеда, говорит, наверное, кончат, и он все расскажет. После этого, разумеется, вернет.
Ксендз вдруг поднялся во весь свой могучий рост, постоял перед ней, словно желая что-то сказать, но так и не сказал. Он начал расхаживать большими шагами по комнате. «Читают, читают, — размышлял он. — Если прочтут, тогда уже будет поздно. Тогда дело пропащее… Надо сорвать это чтение, надо как можно скорее вырвать у него это завещание». Ксендз все еще расхаживал, и гневные проклятия тем, кто замышляет ограбить святую церковь, кто стремится выведать ее тайны, сами просились на язык. Но проклятия и угрозы тут не помогут: вряд ли эта женщина примет всерьез даже самые страшные слова. Поэтому ксендз постарался взять себя в руки и спокойно сказал: