— Да. Баринъ Надежду никогда не видалъ, во всей дворнѣ только ты и знаешь ее, и мой подлогъ сойдетъ съ рукъ, какъ по маслу, а дѣвица ужь у меня на сей предметъ приспособлена.
— Не страшно вамъ, Ефимъ Михайловичъ, на такое дѣло идти? Храни Богъ, узнаетъ потомъ.
— Э, Порфиша, волка бояться — въ лѣсъ не ходить. Обдѣлывали и не такія дѣла. Узнаетъ, да ужь ноздно будетъ, я вѣдь, человѣкъ вольный, Порфиша, я вѣдь, ежели что, такъ и со двора долой.
— А меня не выдадите?
— Зачѣмъ же я тебя выдавать буду, ежели ты мнѣ доброе дѣло сдѣлаешь? Жаль, голубчикъ, Латухина-то очень: весьма сильно влюбленъ онъ въ Надежду, и доведись дѣло до того что не отдастъ ему баринъ Надежду, такъ и до грѣха не долго, руки на себя человѣкъ наложитъ; любовь-то, Порфиша, зла, сказываютъ.
— Зла, Ефимъ Михайловичъ.
— Ага, по себѣ знаешь? Вотъ и молчи, помогай мнѣ, а я твое счастье улажу. Въ тотъ день, когда я вольную Надежды въ карманъ положу, Лиза твоя въ Лаврикахъ будетъ.
— Не обманите?
— Эвона что сказалъ! Ты вѣдь во всякое время барину про мой обманъ сказать можешь, а мнѣ, голубчикъ, мѣсто здѣшнее терять не сладко.
Шушеринъ хлопнулъ Порфирія по плечу, понюхалъ табаку и отправился по своимъ дѣламъ.
Въ Садовникахъ, неподалеку отъ берега Москвы-рѣки, стоялъ красивый, лѣтъ пять тому назадъ построенный домъ купца Ивана Анемподистовича Латухина, торгующаго въ Гостинномъ дворѣ краснымъ и панскимъ товаромъ. Домъ семью окнами глядѣлъ на широкую улицу, имѣлъ мезонинъ съ итальянскимъ окномъ; крытая тесомъ крыша его, — желѣзомъ тогда крыли еще мало, — была выкрашена красною краской, а самый домъ былъ окрашенъ въ ярко-желтую, съ бѣлыми отводами вокругъ оконъ и по карнизу. Отъ дома по обѣ его стороны шелъ высокій тесовый заборъ съ массивными воротами, запертыми на замокъ. И заборъ, и ворота съ рѣзными верхами, коньками и навѣсами были выкрашены во ту же желтую краску. Длинная скамья, занесенная теперь снѣгомъ, стояла у воротъ для лѣтнихъ вечернихъ бесѣдъ съ сосѣдями и близкими людьми. Изъ-за забора смотрѣли на улицу тѣнистыя лѣтомъ березы, липы, рябины и тополи, посеребренные теперь инеемъ, печальные и задумчивые. Только что выстроилъ Анемподистъ Калистратовичъ Латухинъ этотъ домъ, только что перешелъ въ него и справилъ новоселье, какъ вскорѣ и умеръ, оставивъ домъ двадцатипятилѣтнему, не женатому еще сыну Ивану и старухѣ женѣ. Иванъ Анемподистовичъ наслѣдовалъ и все состояніе отца, довольно крупное, заключающееся въ капиталѣ, двухъ лавкахъ, въ подгородной землѣ съ огородами, и въ этомъ новомъ, очень хорошемъ по тогдашнему купеческомъ домѣ, не говоря уже о «заведеніи», въ видѣ множества серебра, мѣдной посуды, одежи, въ видѣ «Божьяго благословенія» — иконъ въ дорогихъ окладахъ. Умирая, старикъ былъ покоенъ за сына, человѣка умнаго, торговаго, непьющаго и почтительнаго къ старухѣ матери. Одно лишь безпокоило немного старика, — нежеланіе сына жениться.