Сумасшедший, он точно сумасшедший. И я тоже. Тут особо не постоишь. Мы мешаем людям, они врезаются в нас, стараются обойти. Это не место для разговора.
— Оранжевое, — произносит он наконец. Голос звучит так тихо, что мне приходится наклониться к Даниэлю, чтобы разобрать слова. — Бледно-оранжевое, почти прозрачное, почти бесцветное.
Я жду, что он скажет что-то еще, но он этого не делает. Грузовик рычит, автомобили шуршат по асфальту, в кармане пиджака заливается мобильный, плачет ребенок.
Вспоминаю, как папа лежал в постели, в комнате с задернутыми шторами. А потом в памяти всплывают те ужасные буквы из красных гвоздик на окне катафалка.
— Мой отец иногда смотрел на меня так, словно… — Даниэль внимательно смотрит на меня. Я иду дальше и слышу, как он устремляется следом, пытаясь догнать меня. — У нас были немного… Он будто не мог мне что-то сказать, а я никак не хотела выбросить это из головы. Хотя какое это имеет значение на самом-то деле? Какая, к черту, разница? Я имею в виду, есть ведь только здесь и сейчас. Это все, что у нас есть.
— Однажды я встретил человека, который сказал мне то же самое, — говорит Даниэль. — Он был буддистом.
— Возможно, я просветленнее, чем полагала, — пытаюсь я отшутиться.
— Я уверен, что он понимал, о чем говорит, — отзывается Даниэль.
Я сглатываю и опускаю голову, ускоряя шаг. Гоуэр-стрит, Элдвич, Ланкастер-плейс. Мы останавливаемся на мосту Ватерлоо. Справа от нас — бетонное здание Национального театра, а слева — тихий, величественный Сомерсет-хаус. Я смотрю вниз на воду. Она движется быстрее, чем я предполагала.
— А как поживает ваш друг? — спрашиваю я.
— Какой друг?
— Не помню, как его зовут. Поляк, у которого дочка.
Даниэль облокачивается на парапет, подпирает подбородок ладонью и покусывает нижнюю губу, ничего не отвечая. Я отворачиваюсь и смотрю, как темноволосый парень с фотоаппаратом машет своей подружке, командует: левее, еще, еще немного. А она стоит, засунув руки в обтягивающие джинсы, подняв плечи, и улыбается смущенно.
— У него теперь есть работа, — говорит Даниэль. — Он поедет домой.
Прямо из-под наших ног выплывает полицейский катер, на его борту в тесноте сидят шесть человек, прямо как мальчишки, играющие в войну на резиновой лодке.
— Это хорошо.
Я смотрю на катер. Рулевой стоит сзади. Он расслаблен, взгляд устремлен на горизонт. Мне вдруг нестерпимо хочется оказаться в объятиях высокого мужчины, положить голову ему на грудь, вдохнуть его запах. Я дергаю бусы на шее.
— А какая буква белая?
Даниэль сжимает кулаки.
— Простите. Я вас раздражаю? — спрашиваю я.