Игнат не считал дни, не замечал ночей. Время тоже перестало существовать для него. Когда усталость наваливалась с такой силой, что ноги подкашивались, и Игнат попросту падал в порыжелую, тронутую заморозками траву, он сворачивался калачиком и засыпал, не ощущая холода, потому что изнутри был объят жаром болезни. И просыпался от тяжелого грудного кашля, становившегося с каждым пробуждением все мучительнее. С губ все чаще падали розовые капли слюны, и остатком своего человечьего разума Игнат понимал — это совсем не хорошо. Это кровь выходит из воспаленных легких. Это простерла над ним свою серую десницу смерть. Но животная часть Игната смотрела на кровь остекленевшим взглядом, и не видела ничего. Не было ни мыслей, ни желаний, ни надежд. А была только одна жажда бесконечного движения. Да еще голод, терзающий Игнатово нутро.
Есть было нечего.
Последним патроном он подстрелил куницу. И выпотрошил ее, как мог, но шкуру снять не сумел. Огня тоже не было, и Игнат долго нес добычу с собой, пока голод окончательно не помутил его рассудок и не поставил перед выбором: ешь или умри. Зажмурившись и стараясь подавить рвотные позывы, Игнат съел ее сырой. И помнил, как взбунтовался его желудок, как завопила еще не полностью отмершая человеческая часть, отчаянно протестуя против подобного пиршества, стараясь сохранить хоть толику разума. И, привалившись горячим лбом к влажному, набухшему стволу сосны, Игнат крепко-накрепко прижимал ладони ко рту, пытаясь унять спазмы. Справился.
А потом потянулись долгие голодные дни.
Когда резь в животе становилась невыносимой, Игнат срывал ольховые ветки и грыз их, представляя, что грызет терпкие лакричные палочки, которыми угощали его в приюте. Или срезал с деревьев кору и мох, и сосал их, и глотал то, что удавалось пережевывать обессиленными челюстями. Он зарос черной бородой и отощал настолько, что мог едва ли не дважды завернуться в тулуп, а пимы пришлось заново перевязать бечевой: ноги теперь выскакивали из них.
Может оттого, что Игнат напоминал теперь мертвеца не только душой, но и телом, ни волки, ни другие лесные хищники не тревожили его.
Не тревожила и местная нежить.
Однажды под утро Игнат проснулся не от нового приступа кашля, а от удушливой болотной вони. Подскочив, он увидел, что в нескольких шагах от него сидит болотница и пялится круглыми, ничего не выражающими глазами-плошками. Игнат судорожно подтянул к себе ружье, но вспомнил, что нет у него ни патронов, ни соли. Но болотница не думала нападать. Ее бесформенная фигура, составленная из комьев грязи и тины, стояла недвижно, как оплывшая рождественская свеча. То, что могло быть лицом, текло и менялось, как картинка в калейдоскопе: Игнат видел то морщинистое лицо бабки Стеши, то строгое Марьяны, то курносое Званкино. Не менялись только глаза — впалые, огромные, в пол-лица, нарушающие все человеческие пропорции. Они, не мигая, таращились на Игната, и в темной их глубине мерцали зеленоватые болотные огни.