Человек за столом взял телефонную трубку.
— Дайте Орловку.
Катя ждала.
— Орловку, Орловку, немедленно!
Она ждала. Тот тоже ждал. Глазами, полными одного-единственного страстного желания, она пыталась прочесть что-нибудь в его глазах, крепко сжимала пальцы.
— Так… так…
Он медленно положил трубку.
— Что, что?
Он вышел из-за стола. Взял в свои руки ее крепко стиснутые пальцы.
— Орловка не отвечает.
— Еще нет связи?
Она чувствовала, как стынут ее пальцы, как леденеют ноги, леденеет все тело. Хотя она ведь знала…
— Милая, храбрая… Что ж делать? Война… В Орловке немцы…
Как эхо, как отдаленное воспоминание пронеслись в голове слова песни — кто же это пел и когда? Алексей, чернобровый, светлоглазый, милый, любимый, любимый Алексей!
Жалко только волюшки во широком полюшке.
Солнышка на небе да любови на земле…
Она уже совладала с собой.
— Я пойду… Мне надо в обком.
Ей показали, как пройти.
— Пропуск?
Катя посмотрела такими глазами, что милиционер попятился.
— Ты позвони, ты позвони секретарю. Я приехала из Орловки… Катерина Назарова, ты позвони…
Снова письменный стол, снова человек за столом. И снова у нее сжалось сердце. На кого он похож? Ах да, на Гришу, на молоденького Гришу, который пал первым.
— Я принесла партийные билеты.
Она вытащила их из-за пазухи. Десять ярких, красных книжечек.
— Чьи партийные билеты?
Катя выпрямилась. Уверенным, сильным голосом сказала:
— Партийные билеты десяти товарищей, десяти пограничников, погибших на посту в Орловке в борьбе с фашистами сегодня на рассвете.
Секретарь встал. Партийные билеты лежали на письменном столе. Десять красных книжечек, сверкавших на зеленом сукне, словно пятна живой крови.
1941