— Что… мне?! — мальчишка оглядывается в последней надежде, что отец говорил о Сиахе.
— Тебе. Там, куда мы едем, дорога будет не всегда. И значит нам придется взять ее с собой.
— Что… как, отец, не успеваю…
— Я все объясню позже, не бойся. Сейчас главное — оставить как можно меньше им. Сиах, готовь Хротлина. А ты, сынок, заправляй машину и тащи в нее вот эти железки.
Он указывает на один из ящиков. Они, давно открытые, уже давно стоят у стены, но Астан до сих пор в них не заглядывал. Наслаждался разговорами с отцом, его голосом, шутками… даже наставлениями. Впитывал речи, смутно понимая, что душой постигает больше, чем головой.
В ящике лежат металлические пластины, похожие на детскую головоломку из кусочков. Много пластин.
— Отец… я их не подниму.
— Поднимешь.
— Мне не хватит сил! — Перечить отцу не хочется, но еще меньше хочется его подвести. Пока не поздно, пусть он…
— Я никому это не доверю. Используй Воздух.
— Как? Я же не маг.
— Конечно, не маг. Маги — жалкие ничтожества. Ты — кое-что большее. Ты — мой сын.
Как будто все звуки в мире взяли и исчезли. Остался только вопрос.
— Ты любишь меня, сынок?
И волна, волна неизрасходованной любви, волна, которая поднялась с приходом отца и никогда больше не схлынет, поднимается в душе.
— Да, папа.
— Тогда перенеси эти железки в машину, и поедем скорее.
С яростным и радостным воем мечется под куполом оскверненного храма ветер. С лязгом рвутся из ящика сразу все железные кусочки, щепят немилосердно крепкую древесину и дружно ссыпаются в кузов огромного, полускрытого ящиками мобиля.
— Какой же ты у меня молодец, — отцовская улыбка доверху полна счастья, — а теперь подкинь угля.
Широким жестом он сметает с верстака посуду и перегонный куб. Весело смеется стеклянное крошево, переплетаются цветастыми струйками реактивы.
— Что ж, подготовим нашим преследователям достойную встречу — и в путь, — старик быстро подходит к бывшей келье отца Жосара и зовет в темноту:
— Пора! Снова пора!
ГЛАВА 42,
в которой есть и старые знакомые,
и новые проблемы
Звуки скрутились в тугой жгут, замерли и исчезли. Лишь эхо последнего шумного выдоха тихим шепотом разбилось о поглотившую меня пустоту. Я был счастлив. Я не желал расставаться с этим скучным, серым ничем, где было спокойно, почва под ногами была не нужна, и всегда было ясно, что готовит грядущее — все тот же незыблемый серый абсолют. Я цеплялся за него всей душой, отдыхал, радовался, как едва перепеленатое дитя. Когда же с сосущим хрипом выдох превратился вдох, и его бледная тень всколыхнула мягкую серость, я в страхе заорал, завозился, не желая отпускать покой, но лишь скорее развеял теплое марево и с тоскливым стоном, быстро превратившимся в кашель, вернулся в жизнь.