Тетушка Белльвилль села ровно, решив не тратить больше свое драгоценное время на сожаления об ошибках прошлого, а сосредоточиться на насущных проблемах. Дело ясное, Лезбридж — который не мог разглядеть даже самый прозрачный намек, даже если этот намек обвязать ленточками и положить в его овсянку, — не собирался спасать ее, женившись на ней, при том что дворецкий был далеко не той партией, о которой она мечтала, отказав Ричарду. Но Лезбридж был милым человеком, к тому же тетушка Белльвилль молчаливо признавала, что и она уже не первой свежести, чтобы быть разборчивой.
Нет, она должна найти какой-нибудь другой путь, какой-нибудь удивительно надежный план, чтобы сделать себя необходимой для племянника, и лучше бы ей сделать это быстрее, чем повар подаст вчерашний хлеб или она станет следующей статьей «экономии» в Лейквью.
Лезбридж говорил ей раньше, что Флетчер вернулся из своего ребяческого путешествия по холмам Озерного края совсем не таким радостным, каким он в него отправлялся, таща за собой этого бедного несчастного конюха; а сейчас он заперся у себя наверху с Бэком, изучая, скорее всего, бухгалтерию поместья или обсуждая еще какие-нибудь опасные для нее вопросы.
Не была ли говядина слишком жилистой за ужином вчера — или она напрасно беспокоится? Жилистая говядина, покупка нескольких небольших столиков и новой краски для желтого зала — было ли этого достаточно для того, чтобы вежливо попросить ее паковать чемоданы, избавляясь от лишнего рта в Лейквью?
— Дорогая тетя, наконец-то я обнаружил вас. Я искал вас в желтом зале и в утренней комнате, мне и в голову не могло прийти, что вы прячетесь здесь. Вы случайно не взялись за арфу? О, нет! Я вижу недовольство на вашем милом лице. Не говорите мне, что никто не умирает, и поэтому вам нечем заняться. Как невнимательно с их стороны! Не должен ли я вызвать у себя кашель, для того чтобы наполнить радостью ваш день?
Тетушка Белльвилль вздрогнула и оглянулась, чтобы увидеть своего племянника, стоящего в проеме двери, выглядящего столь вызывающе здоровым да еще и привлекательным, что она почувствовала острое желание отвесить ему пощечину. Если бы он любил ее или по меньшей мере испытывал малейшее к ней расположение, то мог хотя бы немного прихрамывать.
Флетчер покинул свою позицию в дверях, чтобы пройтись по комнате, затем осторожно присел в старое отцовское, с маленькими крылышками по краям спинки, шератоновское[4] кресло, которое всегда было его любимым в этой комнате, где остальная мебель была очень неудобной. Его мать жестко придерживалась мнения, что удобные кресла в музыкальной комнате есть не что иное, как прямое приглашение невежливой публике подремать во время любительских концертов. Шератоновское «крылатое» кресло было ее единственной уступкой комфорту, и, что еще более важно, оно создавало ощущение присутствия ее мужа в этой комнате.