Идет снег. Дует ветер. Льет дождь. Блистающий покров одевает белым пухом крышу. Буря выла, как бешеный бык. И я не слышу уже больше хриплого крика вороны. Легкою и счастливою жизнью дышали орудия в моих руках. Я видел перед собою ту пору, когда придет дитя. Я – бедный Назарейский плотник, трудящийся, ради младенца. Каждая форма измеренья есть новое рождение. В каждой из них рождается постепенно тот, кто ожидает за дверью. Мне казалось, пока я приколачивал и стругал, что дитя уже явилось. А прежде перед приходом в этот лес, я не мог держать никакого орудия в руках. Природа же сделала из меня покорного работника, трудящегося, ради будущих поколений. И, как другие до меня, я в свой черед снова повторял вечное движенье. Вот и колыбель готова, дорогая Ева. Я торжественно тебе ее вручаю. Опускаю у твоих ног, и слезы текут из наших глаз. Возвращаясь сюда с трофеями охоты, мои ноги совершали кровавые жертвы. И ныне в доме, где проливалась невинная кровь и совершался убой живых созданий, дитя будет бегать голыми ножками и прогонять трагичные тени. Ева потихоньку подтолкнула коленкой колыбель и та закачалась.
Я вытесал колыбель из сердцевины бука, чтобы вышла она прочнее и хватила на дольше. Только чуть-чуть закачалась она. Ева пела и подталкивала ее, а древние крепкие доски, заядреневшие от огня веков, послушно внимали этому чуду вступившей под кровлю колыбели, которую приводили в движенье материнские руки. Весь дом глядел на изгиб ее чрева, округлого, как колыбель. Ты, суровая природа, в эту пору размотала до конца свои веретена, ткала свой снег и занавешивала промежутки между деревьями леса белыми тканями. Но вечно новые буки вырастали для колыбелей и гробов.
Мороз заледенил тропы, и снег хрустел. Тысячи чудесных кристаллов искрились перекрестными лучами на ветвях. Хрустальный серебряный дворец трепетно отражался на снежном покрове. Сюда, мой топор, исторгни из дуба колодки для сабо моей Еве. Я же обуюсь в самые тяжелые чапчуры. И вперед! Вперед, в лес! Мы шли под инеем, полные девственного и ясного чувства. Торжественный покой, казалось, разливался от базилики с суровыми куполами. Он опускался тяжестью вечности на чистую и хрупкую вещь, и этой вещью были мы, и были подобны пушинкам инея. Лужайка в конце тропинок разделялась на множество портиков. То там, то здесь высились остроконечные стрельницы. Словно видения чередою выстроилась прозрачная и легкая аркада. Это воображаемое зодчество согласовалось с грезами наших чутких душ. Из этого великолепия природы Ева почерпнула бесконечную красоту, как будто со своим усталым чревом царила над белой скатертью леса обетом возрождения. Каждый из ее маленьких шажков был полон, жизни, которую она рассеивала в сугубой, сгущенной тишине, а вслед за этой жизнью шествовало лето, как жнец чтобы пожать ее. Ева пришла ко мне впору дикой земляники по розовым тропам, а ныне под ее ногами, как в притчах, расцветали лилии.